Сьюзан Дэвис - Невеста мастера
— Пустить?.. — Я? Ты считаешь, что я?.. Алекс со всего размаха влепил Роджеру пощечину, от которой тот чуть не слетел с кресла.
Стоило мне помахать перед его мордой пачкой зелененьких, и он сразу раскололся и сказал, что заказ поступил из Дома Латэмов.
Преподобный Тейт стал медленно подниматься со своего кресла. Капли пота выступили у Роджера на лбу.
— Ты! — выдохнул он. — Сайрус, ты идиот!
— Да ведь минуту назад сам сетовал, что я слишком медлю и миндальничаю, — с мягкой иронией отозвался проповедник.
Роджер поспешно обернулся к дяде.
— Дядя Алекс, я тут ни при чем!
— И думаешь, я поверю? — пролаял Алекс. — Если это выйдет наружу — нам конец! И если я сумел найти Сэгвина, почему не кто-нибудь другой? Или ты думаешь, что мы можем купить молчание Мак-Кинов?
— Но дядюшка…
— Нам конец, я тебе говорю! Никто в городе не захочет иметь дело с поджигателями! — Лицо Алекса исказилось судорогой, он резко взмахнул рукой. — Вон из этого дома, сейчас же! И забери с собой это страшилище!
С этими словами Алекс повернулся к двери.
— Останови его! — холодное спокойствие Сайруса Тейта было странным контрастом к ярости Алекса и паническому страху Роджера. Он сунул что-то тяжелое в онемевшие руки Алексова племянника.
Серебряная перечница угодила Алексу в затылок, и он рухнул как подрубленный на цветной турецкий ковер. Издав короткий стон-вскрик, он затих. Роджер в ужасе посмотрел на окровавленный предмет, лежащий рядом с телом дяди, потом перевел взгляд на Тейта.
— Теперь он лишит тебя всего, сын мой, — мягко, почти нежно произнес Тейт. — Всего, что ты заработал таким тяжелым трудом. Он для тебя опасен, так же, как для меня — память Лили. Мы не можем себе позволить, чтобы эти опасности встали на пути предначертанья Господня.
— Я… я не могу убивать своего родного дядю! -
Роджер заквохтал как курица, кадык его затрясся мелкой дрожью.
— Есть и другие способы. — Тейт ободряюще улыбнулся, обнажив алмазно-белые зубы. — Разреши мне помочь тебе.
18
— Какого черта ты выделываешь такие штучки?
Констанс вздрогнула, выведенная из задумчиво-сосредоточенного состояния, в котором она находилась, обдумывая, куда положить очередной мазок. Какая досада — он ворвался в студию как раз в тот момент, когда портрет на ее картине начал оживать. Это было то самое лицо — пожилая женщина, образ которой часто встречался в ее «Набросках», но который во всей своей целостности как-то ускользал от нее, мучая ее своей незавершенностью. Еще секунда — и, как ей казалось, занавес, за которым таилось ее прошлое, рухнет…
Но вот она, отрезвляющая действительность: плечи болят, вся вспотела, в желудке сосущая пустота, — еще бы, уже солнце высоко, а она еще ничего не ела. Констанс со вздохом швырнула кисть в кувшин с пахучим льняным маслом, вытерла руки тряпкой и повернулась к мужу.
Взгляд ее был устало-холодным — как были их отношения со времени их последней ссоры, но, как всегда, от мощной мужской красоты мужа у нее перехватило дыхание; захотелось дотронуться до этого гордого лица архангела, почувствовать литую сталь его тела… Сегодня утром это как будто вернулось к ним, и хотя он встал и, не говоря ни слова, отправился на верфь с Дайланом еще до восхода, к ней пришла надежда, что их отчужденность проходит или хотя бы идет на убыль. Но вот сейчас опять — глядит как на преступницу какую-то.
— Что я опять сделала не так, Лохлен?
— Не строй из себя невинное дитя, принцесса! Виделась с Алексом, хотя я тебе это запретил!
Она пожала плечами, пытаясь в то же время стереть пятно красной охры с пальцев.
— Что с того?
На щеках у него задвигались желваки, он покраснел.
— Я не знаю, что ты ему наговорила, но он уже начал заметать следы. Тип вышел на одного матроса, Сэгвин его фамилия, любил с огоньком побаловаться, так оказалось, что он уже в море — и это сразу после того, как его видели с Алексом.
— Что? — Констанс быстро вздернула голову, мысли вихрем завертелись в ней. Она поверила, |когда ее дед сказал ей, что он не имеет ничего общего с поджогом «Винд-Уэста». Выходит, он теперь идет по следу, а это значит…
— Он мне верит! Боже, он мне поверил!
— Верит! Это, конечно, самое важное! — Лок в ярости подергал себя за волосы. — Влезла и все испортила! Этот Сэгвин мог стать нашей козырной картой. Она сорвала с себя фартук и швырнула его на спинку кресла.
— Мне надоела эта игра «око за око». Противно. Пора кончать с этим.
— Так ты, на чьей стороне? — загремел Лок.
— Почему это я должна быть на чьей-то стороне? — отрезала она.
— Потому что иначе нельзя. Я не хочу, чтобы моя жена меня предавала на каждом шагу! — Его пальцы угрожающе впились ей в плечи, лицо потемнело. — Выбирай, Констанс, или ты со мной на сто процентов, или нам не по пути.
Кровь отлила у нее от лица.
— Я говорила тебе, что я тебя люблю, Лок Мак-Кин, и я никогда не сделаю тебе ничего плохого.
Он потряс ее так, что голова ее откинулась назад.
— Выбирай!
Слезы навернулись ей на глаза.
— Между чем и чем? Между моей нормальностью и моей любовью?
— Между Латэмами и Мак-Кинами!
— Но мы же все связаны, неужели ты не понимаешь? Как я могу выбрать? Это невозможно!
— Ты или со мной или против меня, — сказал он с каменным лицом. — Это просто.
Она беспомощно покачала головой.
— Я не могу, и не буду участвовать в этой битве и не хочу такого будущего, которое полно горечи и тревоги.
— Ладно, пусть так! — Он так резко отпустил ее, что она пошатнулась.
— Нет! — Она в отчаянии схватила его за ворот рубашки. — Не думай, что так легко отделаешься от меня, Лок Мак-Кин! Это тебе не черно-белая картина, не какое-нибудь уравнение — пища для твоей проклятой логики! Ради Бога, ради меня, не будь таким прямолинейным, Железный Мак!
Лок попытался оторвать ее руку, она не поддавалась. Тяжело дыша, они смотрели друг другу в глаза.
— Почему ты не хочешь признать, что нет однозначных ответов на некоторые вопросы? Это же не значит признать поражение? Трагедия родителей — почему она должна стать нашей? — Она сказала это подчеркнуто мягко.
Он скривил губы.
— Хочешь, чтобы я все забыл? Чтобы на животе ползал и лизал Латэмам руки — как собака? Лучше смерть!
— Ну, при чем тут это? Прояви великодушие и к родителям, и к Алексу, и ко мне. Нет ничего позорного отказаться от чего-то, что уже потеряло всякий смысл и всякое значение. — В ее голосе послышались слезы. — Эта твоя гордыня — она тебя лишает свободы и никого другого, она тебе причиняет боль. Ведь в тебе столько добра, теплоты! А ты боишься показать это, боишься признаться, что ты совсем не тот, за кого себя выдаешь! Самозванец! Он дернулся.
