Элоиза Джеймс - Поглупевший от любви
— Джозефина Дарби! — воскликнула она, подбоченясь. — Замолчи и слушай меня!
Но Джози никогда не обращала внимания на подобные приказы, ни раньше, ни теперь, и поэтому завопила еще громче.
— Я — твоя мама.
Джози продолжала завывать.
— Я твоя мать! — взвизгнула Генриетта.
Глаза Джози сделались круглыми, как мраморные шарики. Она мигом замолчала.
— Разве ты не заметила, Джози? — продолжала разъяренная Генриетта. — У тебя есть мать — это я.
Джози хлопнула глазами и уставилась на нее. Генриетта встала на колени перед девочкой и откинула с ее лба влажные волосы.
— Я люблю тебя, Джозефина Дарби. И намереваюсь быть твоей матерью, хочешь ты того или нет.
Худенькое личико Джози казалось застывшим. Генриетта взяла ее за руку и повела к двери.
— Я — твоя мать, а Саймон — отец. Можешь не называть меня мамой. Но я сама считаю себя таковой.
Джози ничего не ответила, и Генриетта заставила себя довести ее до детской.
Стоило им подняться на третий этаж, как до Генриетты донесся запах расплавленного сыра. Джози неожиданно вырвала руку и метнулась в детскую.
— Аннабел! — взвизгнула она, принимаясь бегать по комнате. — Я была внизу, и Генриетта меня искупала.
Девочка вела себя так, словно этого разговора вообще не было.
Генриетта постояла в дверях. Чего она ожидала? Что Джози ни с того ни с сего станет звать ее мамой и все будет прекрасно?
— Надеюсь, я не слишком ее задержала, Милли, — устало сказала она няне. — Мы прекрасно провели время.
— Вот и хорошо, — кивнула Милли. — Мисс Джозефина вечно пытается ускользнуть и добраться до вашей комнаты. В один прекрасный день это должно было случиться.
— Неужели?
— О да, — снисходительно обронила Милли. — Носится вокруг меня, так что голова кругом идет, и все твердит: «Хочу к маме. Хочу видеть маму!» И так каждый день.
Наконец она умудрилась вцепиться в кончик пояса на платье Джози и притянуть ее к себе.
— А теперь, юная леди, садитесь и покажите вашей маме, что я учу вас приличным манерам.
Улыбка, расцветавшая в сердце Генриетты, была так велика, что в ее теле для нее не хватило места.
— Девочки, я иду принять ванну, — сообщила она. — Слушайтесь Милли.
Джози, сидевшая на табуретке перед маленьким столом, старательно изображая воспитанную молодую леди, поспешно вскинула голову.
— Ты придешь поцеловать нас на ночь?
— Как всегда! — пообещала Генриетта.
— И сказку расскажешь?
— Конечно.
Генриетта вернулась к себе и, позвонив горничной, велела приготовить ванну. Теперь, когда Саймон был ее мужем, купание вызывало совершенно иные ощущения. Он целовал ее локти и твердил, что обожает ее плечи. Она не могла провести мочалкой по груди, не вспомнив о нем.
Генриетта всегда гордилась своим здравомыслием и способностью мыслить логично. И умела смотреть в самую суть проблемы. Но в чем же суть проблемы? Должно быть, чехол оказался испорченным? И значит, она и Дарби больше не смогут лечь в одну постель? Или она должна выпить содержимое бутылочки, ничего ему не сказав? Это казалось ей нечестным, мало того, бесполезным. Если чехол не защитил ее, значит, та же самая проблема возникнет в следующем месяце и в следующем… И так будет продолжаться, пока она не сойдет с ума.
Впрочем, Дарби может завести любовницу. Это возвращает их к первоначальному плану, по которому она будет матерью его сестрам, а он волен жить собственной жизнью, и в этой жизни найдется место любовнице или любовницам.
Но при мысли о Дарби в объятиях другой женщины тошнота подкатывала к горлу.
И все же целомудренная жизнь не для Дарби. Он не тот мужчина, который может жить без женщины. Да еще и возненавидит ее.
Сердце сжалось такой мучительной болью, что Генриетта на миг прикрыла глаза.
Он должен завести любовницу. Обязан. В этом случае она по крайней мере сможет видеться с ним, жить с ним в одном доме. И этих жалких крошек будет достаточно, чтобы она продолжала хоть как-то существовать. Если он возненавидит ее… Тогда лучше умереть. При этой мысли воздух в комнате разом исчез, и она стала задыхаться.
Впрочем, даже хорошо, что она обнаружила повреждение чехла именно сейчас, когда ее должны были ввести в общество. Сезон еще только начался, но Дарби объяснил, что в Лондон съехалось множество народа и почти все будут сегодня вечером на балу у герцогини Сэвингтон.
Но теперь Дарби, вероятно, потребует, чтобы она осталась дома. Жена, вне всякого сомнения, помешает поискам любовницы. Учитывая то, что он приходил к ней ночь за ночью, а иногда и дважды за ночь (тут она густо покраснела), мачеха была права. Дарби — человек неукротимых желаний. И вполне может иметь двух любовниц.
Несколько минут Генриетта терзала себя, воображая, как изящные женские ручки пробегают по гладкой груди Дарби, касаются…
Но тут она решительно запретила себе думать о подобных вещах.
Глава 41
Еще одно любовное письмо
Скорее всего это прощальная записка. Прощальная записка с упоминанием о том, как он ее любил. В том-то и беда с нераспечатанными письмами: в них может оказаться все, что угодно, или вообще ничего.
Эсме долго вертела конверт в руках, прежде чем не торопясь сломать печать. Генриетта страдала от того, что единственное в ее жизни любовное письмо написала сама. Эсме же получила целую гору, не меньше ста, и все же имело значение только это. Только оно было самым важным. Да, она велела ему уйти. Но будет беречь его письмо до конца дней своих.
Но как ни медли, как ни оттягивай мгновение, а на распечатку письма не может уйти более нескольких минут.
Письмо было написано на грубой бумаге, именно такой, которая годится для садовника, если ему повезло выучиться грамоте. Только вот почерк принадлежал маркизу, твердый и уверенный.
«Эсме», — начиналось оно. Она отметила это. Всего лишь «Эсме»? Не «Дорогая Эсме»?
Эсме!
Прежде чем я стал садовником, мне было трудно, нет, вернее, невозможно отказать леди в любой просьбе. Я и любовницы никогда не имел, потому что презирал друзей за мягкотелость: если они выполняли самые безумные требования, значит, оказывались глупцами, если же отказывались — не имели права называться джентльменами. Теперь, когда я больше не известен как маркиз, нахожу решение этой проблемы куда более легким.
Я отказываю вам в просьбе, миледи. И не покину службу у вас по доброй воле. Я вполне сознаю, что мое присутствие в вашем поместье ставит под удар вашу репутацию. Моим единственным извинением является полное отсутствие собственной репутации, и, следовательно, я лучше других осведомлен о ее эфемерной ценности. Репутация ничего не стоит.
