Роксана Гедеон - Дыхание земли
Презрение и отвращение к Конвенту было столь велико, что подобный закон вызвал поначалу шок. Депутаты разошлись под крики «Да здравствует Республика!», предоставив избирателям думать по поводу нового декрета что угодно.
Парижские избиратели и секции восстали.
Это было необычное восстание, без голов на пиках, убийств и крови, к которым все привыкли за годы революции. Это было лишь естественной реакцией на действительно возмутительный, циничный и бесстыдный поступок народных представителей, которые собирались сохранить за собой этот статус чуть ли не навсегда.
Генерал Мену, посланный против манифестации, колебался, не перейти ли на ее сторону. И тогда Баррас, бывший аристократ, кровавый террорист и главный кандидат в директоры, нашел для замены Мену генерала без армии, молодого, беспринципного, полуголодного и нищего, но обладающего поистине непомерным честолюбием. Этот генерал был талантлив и предприимчив. Не обременяя себя размышлениями о гуманности, он вывел против манифестантов артиллерию, открыл бешеную стрельбу прямо в центре Парижа и превратил паперть церкви святого Рока в сплошное кровавое месиво из обезображенных трупов и оторванных голов. Восстание было подавлено 13 вандемьера IV года Республики.
Тогда впервые громко прозвучало имя этого генерала – Бонапарте. В то время его произносили именно так, с намеком на его корсиканское происхождение.
После этой бойни натиск террористов стал просто-таки бешеным. Генералы Брюн и Гош ввели в Бретань, пожалуй, солдат столько, сколько было там населения. В Париже активизировался якобинец Бабеф и его единомышленники, проповедующие всеобщее равенство. Снова были извлечены на свет списки эмигрантов, и те аристократы, которые вернулись во Францию, ободренные прекращением кровавого робеспьеровского террора, вынуждены были либо снова уехать, либо погибнуть.
Директория, избранная в конце сентября 1795 года, стала словно воплощением всех пороков режима. Мало того, что она сплошь состояла из убийц Людовика XVI, новоявленные директоры к тому же были нечисты на руку. Баррас, один из них, вообще заслужил название самого отъявленного подлеца во всей Республике и прославился своей жестокостью, наглостью и полным бесстыдством во всем, что касалось воровства. Женщины самого дурного пошиба, вроде Жозефины де Богарнэ, грубые, невоспитанные, жадные до денег и глупые, составляли вокруг него целый гарем. Из всех пяти директоров обвинение в воровстве нельзя было представить разве что Карно, но этот плюс целиком возмещался его кровавым прошлым террориста и соратника Робеспьера. Остальные директоры в прошлом больше молчали и ни с какой хорошей стороны себя не проявляли, вероятно, прикидываясь мертвыми, чтобы их не умертвили.
Главным занятием Барраса, задающего тон в Директории, стало опустошение государственной казны. К власти было потеряно всякое уважение; власть уже использовалась не для удовлетворения честолюбия и отстаивания своих прав, как в 1789 году, и даже не во имя тщеславия и достижения каких-то узкофракционных целей, как в 1793-м, а для открытого, прямого и беззастенчивого обогащения.
Урожай 1795 года, которого так ждали, был плох. Крах бумажных денег продолжался. Новая денежная единица – франк, – призванная заменить старый ливр, себя не оправдывала. За один золотой луидор давали две с половиной тысячи франков. Все охотились за золотом, а от бумажек пытались избавиться. Стоимость республиканских денег уже становилась ниже стоимости бумаги, на которой они печатались. Конвент выпустил какие-то новые платежные средства – так называемые «территориальные мандаты», но за месяц после выпуска они обесценились уже вчетверо, и их курс продолжал падать. На этом каким-то хитрым образом наживались спекулянты и банкиры. Казна была пуста, воровство процветало; казалось даже, что все люди втянуты в него. Каждый, кто мог и имел какие-то средства, занимался махинациями и чем-то спекулировал.
Хлеба по-прежнему не хватало – впрочем, за все шесть лет революции и не было иначе. В Париже дневной рацион хлеба с одного фунта был сокращен до семидесяти пяти граммов, и тот, кто смог получить его, считал себя счастливчиком. Огромные очереди отнимали у полуголодных людей последние силы. Что происходит и куда идет Франция – этого не понимал теперь никто.
2
Александр отсутствовал уже седьмой день, когда меня разыскал в парке мальчишка и сообщил, что какой-то господин дожидается меня в южной беседке, чтобы поговорить.
Удивленная, я последовала в беседку. С западной стороны она была прикрыта ажурными ветвями лиственницы, но я смогла разглядеть очень высокий силуэт мужчины в черном плаще и шляпе. Александр? Сама не знаю почему, я ускорила шаг. Потом опомнилась. Это, разумеется, не Александр, он не стал бы за мной посылать мальчишку и ждать меня в беседке. Подхватив юбки, я побежала по дорожке и остановилась на дороге.
– Антонио?!
У меня перехватило дыхание. Ну что могло быть невероятнее, чем увидеть своего брата, здесь, в Белых Липах, когда ты все время думаешь, что он на Мартинике! Ошеломленная, я совершенно забыла, что отправила ему отчаянное письмо, в котором умоляла о помощи.
– Это невероятно! – прошептала я.
Он приблизился, стиснул меня в объятиях так крепко, что у меня хрустнули кости.
– Любишь преображения, сестренка? Мне с большим трудом удалось поверить, что мадам дю Шатлэ – это ты.
Я вцепилась в него, все еще плохо соображая. До боли в груди мне сейчас захотелось, чтобы он забрал меня отсюда, увез подальше от Белых Лип. Боже мой, Боже мой, до чего же он родной мне… Ну, почему он не приехал месяц назад?
Брат словно прочел мои мысли.
– Я опоздал?
Я молча кивнула, чувствуя, как слезы подступают к горлу Он взял мое лицо в ладони, немного отстранил меня, словно изучал.
– Ты стала поразительно хороша, Ритта. – В его голосе слышалось изумление. – Я могу даже сказать, что ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел; не мудрено, что этот дю Шатлэ предложил тебе замужество.
– Ты… ты знаешь?
– Да. Я приехал сюда из Сент-Элуа, и Маргарита мне все рассказала. Он просто использовал твои трудности, этот подонок!
Глаза Антонио сверкнули. Внезапно отпустив меня, он отошел в глубь беседки.
– Я не мог приехать раньше. Письмо вообще чудом попало в мои руки. Ты же знаешь, на Мартинике теперь властвует Англия.
Я снова кивнула, не в силах еще говорить.
– Поедем со мной, Ритта, на Мартинику. В начале декабря туда уходит корабль, у меня куплены на нем места. Поедем! Это для тебя будет лучше.
– Я… я буду жить у тебя?
– Да. С детьми. Вам будет хорошо. Я давно мечтал заботиться о тебе.
