Эльза Вернер - Проклят и прощен
Дверь тихо отворилась, и по ковру зашелестело женское платье. Верденфельс обернулся, при виде вошедшей Анны с лица его мгновенно сбежала мрачная тень, а глаза вспыхнули страстной любовью.
Анна наконец сняла траур, и вместе с ним, казалось, исчезли строгая сдержанность и гордая холодность, придававшая ей неприступный вид. Вместе с ее светлой фигурой в темную комнату словно ворвался солнечный луч, а в ясной улыбке не было и следа той энергии и силы воли, отпечаток которой прежде всегда лежал на ее лице. Это была счастливая улыбка женщины, которая после долгих недель страха и тревоги за жизнь любимого человека видит его наконец спасенным и выздоровевшим.
— Я только что получила известие из моего осиротелого Розенберга, — сказала она. — Там никак не могут примириться с моим долгим отсутствием, да и моя маленькая Лили начинает скучать по дому. Надо нам подумать о возвращении.
Раймонд вскочил с выражением полнейшего ужаса на лице,
— Ты хочешь уехать? Хочешь покинуть меня?
— Разве я недостаточно времени провела с тобой? Сегодня доктор сказал, что ты совсем здоров. Тебе больше не нужен мой уход.
— Но мне нужно твое присутствие! Я не могу лишиться его даже на несколько часов!
Молодая женщина, улыбаясь, покачала головой и, не возражая ни слова, подошла к стеклянной двери на балкон.
— Сегодня настоящий весенний воздух, — сказала она. — Посмотри, как на горах гаснет вечерняя заря.
Раймонд подошел к ней. Перед их глазами была старая, неизменная картина сурового, дикого величия: кругом только скалы, мохнатые ели да снежные поля. Дева льдов повсюду расстилала еще свой снеговой покров; недоставало лишь ледяного дыхания, создавшего это царство, недоставало обычного мертвого покоя и мертвого молчания.
Вечерняя заря окутала розовой дымкой белые вершины гор и самую высокую из них, Гейстершпиц, которая одна только еще могла принять прощальный привет заходящего солнца. Сверкая багряной одеждой, она стояла, могучая, подобно исполинскому горному духу, перед которым должны склоняться все прочие вершины. Там, наверху, все сияло и блестело, а внизу над долиной уже расстилался голубоватый туман.
Весна отправила в горы своего первого вестника — уже подул ветер, и от его мягкого, теплого дыхания таяли ледяные оковы зимы. Полными, мощными звуками доносился из глубины шум горного потока, но теперь он не служил единственным проявлением жизни среди мертвой природы: со всех сторон доносился ответный рокот. Из каждой скалы, из каждого ущелья раздавались тысячи проснувшихся голосов — начиналось таяние снегов.
— Сегодня Гейстершпиц приветствует нас в необыкновенной красе, — сказала Анна, указывая на гору. — Кажется, будто внутри горы таится яркое пламя, и вся она утопает в огне.
Раймонд, не отрываясь, смотрел на сверкающую вершину.
— А ведь там, наверху, у недоступного трона Девы льдов, — произнес он, — только снег да лед. Она не терпит, чтобы кто-нибудь взглянул на нее вблизи, — это мне самому пришлось узнать, когда однажды я... заблудился в ущельях Гейстершпица.
— Разве ты не знал, что они непроходимы? Что ты искал там?
— Смерти! — медленно и тихо произнес Верденфельс. — Да, Анна, тогда я искал ее и страстно желал, считая невозможным прожить всю жизнь под бременем той тягостной ноши, которая свалилась на мои плечи. В двадцать лет, кажется, легко покончить со всем горем, со всеми страданиями. Но жизнь цепко держится за нас. Меня нашли окоченелого, без сознания, однако я все-таки очнулся... и должен был прожить жизнь.
— Но что же заставило тебя бежать в эти ледяные ущелья?
— Наконец-то ты спрашиваешь об этом! Я ждал этого целые недели, но ты все молчала, всегда ловко уклоняясь от возможного разговора. Я видел ясно, что ты не хотела слушать.
— Ведь я не смела! Доктор строго приказал мне избегать всего, что могло взволновать тебя, полный покой он ставил необходимым условием твоего выздоровления, а я слишком хорошо знала, что всякое напоминание о прошедшем вызовет в твоей душе целую бурю. Но теперь ты выздоровел, — она прижала руку к груди, из которой вырвался глубокий вздох, — теперь я хочу услышать всю правду!
Раймонд молча привлек к себе свою любимую, с тревогой заглядывая в ее глаза, точно боялся, что она снова отступит от своего решения, но Анна с полным доверием положила голову к нему на плечо.
— Не бойся ничего, Раймонд! Что бы мне ни пришлось услышать, я не отступлю в ужасе. Со всем этим покончено в ту минуту, когда я узнала, что твоей жизни грозит опасность. Тогда я почувствовала, что есть только одно на свете, чего я не в силах была бы перенести: я не могла бы лишиться тебя! И если ты даже расскажешь мне о совершенном тобой преступлении, о преследующем тебя проклятии, то нас все равно уже ничто не разлучит. Разделяя с тобой твое будущее, я хочу разделить и прошедшее.
Раймонд на мгновение крепко прижал ее к себе, но тотчас же выпустил из своих объятий и тихо сказал:
— Ты несколько лет прожила в верденфельском пасторате. Слышала ты когда-нибудь, чтобы на меня жаловались?
— На твоего отца жаловались, но в сущности, по-моему, это ненависть и страх сочиняли про него невероятные сказки; я им не верила, а Грегор никогда не говорил об этом. О тебе упоминали очень редко. Ты ведь всегда путешествовал, а когда однажды вернулся в замок, то избегал показываться в деревне. Я ни разу не видела тебя, а барон Верденфельс, с которым я встретилась в Венеции, был не знаком мне даже по имени.
— Вполне понимаю, — мрачно проговорил Раймонд. — Тогда Вильмут еще не раздувал ненависти, зная, что при характере моего отца кровавые столкновения были бы неизбежны, а пострадали бы от них лишь его духовные дети. Тогдашний владелец не заботился о всеобщей ненависти против себя, он над нею смеялся и попирал ее ногами. Я не в него уродился! Тебе часто описывали моего отца. Это был жесткий, властный человек, беспощадный защитник прав и привилегий своего сословия; даже когда начались грозные волнения последнего времени, он и слышать не хотел ни о каких переменах и уступках. С презрением относясь к революционному движению, вскоре охватившему и крестьян, он ошибочно полагал, что в своих поместьях легко справится со всем.
Мне было тогда всего двадцать лет, я был еще очень несамостоятелен, воспитываясь в почти рабском повиновении. Отец не любил меня, потому что я не походил на него, а я чувствовал только страх перед ним. Со страстным нетерпением ждал я времени, когда смогу покинуть Верденфельс, чтобы поступить в университет, ждал, как узник ожидает освобождения из тюрьмы. Но уже за несколько месяцев до того разразилась катастрофа.
