Анастасия Дробина - Барыня уходит в табор
– А успеем до ночи обернуться? – засомневался Илья. – Яков Васильич велел, чтоб в ресторане сегодня непременно… Вроде ротмистр Грачевский с друзьями от полка прибыл.
– Сто раз успеем! Ну – поехали, что ли? Я извозчика возьму.
– И мы с вами, – вдруг сказала Настя, до этого с жадным любопытством слушавшая рассказ брата. – Я и Варька.
– Ну зачем это еще… – заворчал Митро, но Илья неожиданно согласился:
– Пусть едут, морэ. Варька тоже их язык понимает, если что – поможет.
Это решило дело.
Табор стоял на взгорке, в полуверсте от дороги, возле небольшого, заросшего травой прудика. В полукруге шатров дымили угли, рядом лежали котлы и тазы. Тут же крутилась, подпрыгивая на трех ногах, хромая собачонка. Несколько мужчин стояли у крайнего шатра, дымя трубками и степенно разговаривая о чем-то. Женщины возились у кибиток. По полю бродили кони, среди них вертелись чумазые, полуголые дети. Они первые заметили идущие от дороги фигуры и помчались к табору, оглушительно вопя:
– Ромале, гадже авиле! Рая авиле! [56]
Настя, идущая сзади, улыбнулась. На ней была ее любимая алая шаль поверх легкого светлого платья. Из золотых украшений она оставила только сережки. Глядя на нее, и Варька удовольствовалась сущей ерундой – серьгами матери, двумя тяжелыми браслетами и четырьмя-пятью кольцами.
Незнакомые цыгане, явно приняв пришедших за начальство, стремительно попрятались по шатрам. Исчезла даже собачонка. Навстречу гостям вышел высокий старик в черной шляпе с широкими полями и в щегольских шевровых сапогах. Он старался сохранять достоинство, но в глазах под кустистыми бровями таилась тревога.
– Что угодно господам? – с сильным акцентом спросил он по-русски.
Илья, шагнув вперед, по обычаю низко поклонился. Старик попятился, и Илья поспешно сказал:
– Т’яв састо, бахтало, зурало, бре. Аме рома сам [57].
– Рома? – растерянно переспросил старик. Его глаза пробежали по городской одежде цыган, по платьям и шалям девушек. Илья назвал себя, Митро, свои роды, и лицо старика посветлело. К концу речи Ильи он уже снова обрел свой степенный вид и время от времени важно кивал. Цыгане повылезали из шатров и плотным кольцом обступили пришедших. Старик с улыбкой сделал широкий приглашающий жест.
Гостей со всей почтительностью препроводили к углям, усадили на потрепанные, но чистые ковры, положили подушки. Илья тут же разговорился с цыганами, ища общих родственников. Варька и Настя ушли с женщинами, которые жадно разглядывали их платья и шали. Митро, не все понимавший в потоке мягких, напевных, лишь отдаленно знакомых слов, молчал, с интересом смотрел по сторонам.
Это был небольшой табор венгерских цыган-лудильщиков. Все цыгане, выходцы из балканских стран, называвшие себя «кэлдэраря», лудильщики, русскими цыганами назывались «болгары». У каждого шатра лежали сияющие на полуденном солнце медные котлы, валялись гармошки мехов, серые куски мела, стояли закопченные бутыли с кислотой. В шатрах виднелись перины с горами подушек, новая посуда. Оборванными и грязными были только дети, самозабвенно гонявшиеся друг за другом по пыли. Мужчины все были в хороших крепких сапогах, с широкими кожаными поясами, в лихо заломленных шляпах, а некоторые даже в пиджаках. На одном из них, высоком красивом парне лет двадцати, даже красовался синий жилет с огромными серебряными пуговицами, похожими на груши. «Богачи…» – с уважением подумал Митро.
Но еще чудесней выглядели женщины. Никогда, ни в одном таборе Митро не видел таких нарядов. Русские цыганки одевались, как деревенские бабы, – в простые юбки, заправленные в них рубашки, завязанные под подбородком платки, иногда – шаль или кофта сверху. А эти… Пестрые, цветастые, широкие юбки с волнистой оборкой внизу – красота небесная. Разноцветные кофты с широченными рукавами – мешок картошки в такой сунуть можно. Платки, затейливо скрученные жгутами у висков и сдвинутые на затылок, – ни одна русская цыганка не додумалась бы до такого. И – золото, золото… Тяжелые монисто, рядами свисающие чуть ли не до колен у замужних женщин, кольца, серьги, браслеты… У крайнего шатра сидела старая, сморщенная, как чернослив, старуха, лоб которой украшала целая вязка, сплетенная из золотых монет. Поймав ошеломленный взгляд Митро, бабка улыбнулась беззубым ртом и помахала ему трубкой. Чубук ярко блеснул на солнце, и Митро убедился – тоже золотой. «Вот это цыгане… Ну и цыгане… А ведь цыгане! Одеты как… Не то что здешние, нищие… Вот бы наших в хоре так одеть! Юбки какие, мониста… А платки как вяжут, проклятые! А шали! Вот послал бог миллионщиков… Такие захотят – весь хор с потрохами перекупят…»
Подошел возбужденный, сверкающий глазами Илья, спросил:
– Ну, как они тебе? Я, оказывается, их старшего знаю! Его Бакалой зовут, мы с его братом как раз в том году по Бессарабии кочевали! Кони у них на продажу, но они менять согласны. Я им сказал, что у тебя пара вороных и караковая кобыла с жеребенком есть. Про Зверя молчал пока, не знаю – будешь ты его менять иль нет. А у них какие кони! Вставай, Арапо, идем смотреть. Там один такой красавец! Серебряный! На мой глаз – двухлеток, и даже копыта не потрескались. Да что с тобой? Ты куда глядишь?
Митро невпопад буркнул что-то, отмахнулся от Ильи, как от надоедливой осы, и снова уставился куда-то в сторону. Илья изумленно проследил за его взглядом. Митро смотрел на соседний шатер, возле которого возилась с посудой какая-то девчонка. Илья посмотрел на шатер, на девчонку, на всякий случай поискал глазами лошадей. Их поблизости не было, и Илья растерялся окончательно.
– Да на что ты смотришь, морэ? Идем, говорю, там кони! Эй, оглох? Что с тобой?
– Замолчи, – хрипло сказал Митро. – Посмотри, какая…
– Кобыла? Где? – завертелся Илья.
– Не кобыла, дурак! – Голос у Митро был чужой. – Чайори…
Ничего не понимая, Илья снова взглянул на шатер. Девчонка как раз выбрала нужный котел и, высоко подняв его в руках, разглядывала на солнце.
Ей было лет пятнадцать. Желтая юбка в огромных красных цветах не скрывала крутых, лишь недавно оформившихся бедер, из-под оборки виднелись стройные, покрытые налетом пыли щиколотки. Талию перехватывал обрывок шелковой шали. Вылинявшая кофта обтягивала молодую, едва наметившуюся грудь, обнажала худые коричневые ключицы, между которыми висела на полуистлевшем шнурке большая золотая монета. Густые вьющиеся волосы частью были заплетены в косы, частью – завязаны на затылке узлом, а оставшиеся – больше половины – свободно рассыпались по спине и плечам. За ухо девчонки был заткнут пучок голубых фиалок. Солнце било ей прямо в глаза, котел сыпал искрами на смуглое лицо и руки – тонкие, с маленькими ладонями.
