Анастасия Дробина - Барыня уходит в табор
– А ты мою совесть не трожь! – внезапно оскалилась Данка. Платок соскользнул с ее головы, волосы рассыпались по спине и плечам, упали на лицо. Данка резко отбросила их. – Совесть… Моя совесть… Да тебе ли ее трогать! Я тут клясться не собираюсь! Клялась уже! И жизнью своей клялась, и Богородицей, и отцом с матерью, и конями отцовыми! Голос сорвала, плакать не могла, как клялась! – хрипло выкрикивала она, стуча кулаком по столешнице.
Лампа замигала и погасла. Серый лунный свет упал на искаженное лицо Данки. Илья молча смотрел на нее. Только ворох густых вьющихся волос, высыпавшихся из-под платка на худую спину, напоминал ему прежнюю Данку. Откуда эти горькие морщины, затравленные глаза, которые словно и не улыбались никогда? И хриплый, срывающийся, как у древней старухи, голос? И искусанные в кровь губы?
– Я у него в ногах валялась, у него, у Мотьки… Христом-богом просила, чтобы послушал, только послушал меня! Я ведь ни с кем, никогда… Никогда! Да не знаю я, бог ты мой, не знаю, почему эта про… про… простыня… – Ее подбородок вдруг задрожал. Не договорив, Данка повалилась головой на стол. Острые плечи дрогнули раз, другой. Мелко затряслись.
Илья с минуту не двигался, дикими глазами глядя на сгорбившуюся фигурку за столом. Затем, опрокинув табуретку, бросился к Данке, схватил ее за волосы:
– Что ты сказала? Что ты сказала?!
– То и сказала! – Данка с силой отбросила его руку. – Чтоб вы попередохли все!
Илья медленно разжал руку. Потер кулаком лоб, сел на край стола.
– Врешь… Ты врешь. Такого не бывает.
– Бывает, значит, – глухо сказала Данка. Вытерла лицо рукавом, прерывисто вздохнула. – Он, Мотька, меня и слушать не стал… С кровати – на пол, кулаками, ногами… Потом – к гостям выкинул… Я же совсем ничего понять не могла! Я же этой проклятой простыни и не видела! Знала же, что честная, и в мыслях не было посмотреть самой! Это потом оказалось, что она – чистенькая. А я ничего не пойму, валяюсь на полу, реву… вокруг цыгане галдят… Потом и не помню ничего… обмерла, что ли… Нет, еще что отец бил меня, помню… Очнулась – пустая хата, темно, в углу лежу. Все болит, пол ледяной, и – нет никого. Встала кое-как, в одеяло завернулась, выхожу – гаджи, наша хозяйка, горницу метет. Увидела меня – да как завопит! Испугалась, бедная… У меня же лицо все в крови, вздулось, как подушка. Где наши, спрашиваю. Уехали, говорит. Весь табор остался дозимовывать, а семья наша съехала. Я как в угол у печи села – да так до утра и просидела.
– А потом… что? – хрипло спросил Илья.
– Потом? – эхом отозвалась Данка. – Потом ушла. Не оставаться же было. Наши никто не здоровался даже. Плевали вслед. Я даже не стала ждать, пока синяки сойдут. Ночью ушла. Мне гаджи с собой пять картошек и хлеба завернула, юбку старую, кацавейку дала… – она вымученно улыбнулась, вытерла слезы. – Илья, ты… Ты прости, что я тебе-то про это говорю. Все равно не веришь. Мне мать с отцом не поверили, а уж ты… Я и не прошу. Спасибо, что сразу не выкинул. Утром, клянусь, уйду.
– Да подожди ты! – Илья отвернулся. – Как же ты… одна?
– Да так… Зимовала в Калуге, у цыган-кофарей. Я там и придумала вдовой назваться. А что? Платком черным повязалась, и готово дело. Гадать ходила по дворам. На хлеб хватало. А потом вдруг наш табор в Калугу приехал. Я их как на базаре увидала – Корчу, Симу, Варгу, – обледенела вся! И домой не зашла – сразу прочь кинулась! Но уж весна подходила, полегче стало. Поехала в Тулу, там пожила. Потом – в Медынь, в Серпухов… Иногда у гаджэн, иногда у цыган жила. У цыган, правда, редко: страшно было. Все боялась – вдруг услышит кто про меня… Подолгу нигде не оставалась. Вот как совсем потеплело – в Москву подалась. Завтра в Ярославль поеду.
– Тяжело одной? – сам не зная зачем, спросил Илья.
– Ничего, – коротко сказала Данка. И умолкла, уткнувшись острым подбородком в кулаки.
Луна ушла из окна, стало совсем темно. Илья зажег лампу. Данка подняла голову, и красный свет упал на ее усталое, распухшее от слез лицо.
– Ладно… Правда твоя, незачем мне ночевать. Пойду в Таганку. Прощай, морэ, не поминай лихом. Да этой вашей… Насте… не говори ничего. Уж как она хочет, чтоб я в хоре пела… А мне только этого не хватало.
– Хватит, – с досадой сказал Илья. – Кто тебя гонит? Иди спать.
В дверь заглянула Варька. Настороженно посмотрев на брата, подошла к Данке, взяла ее за руку.
– Идем. Ляжешь со мной.
Они ушли. Илья шумно вздохнул, прошелся по горнице из угла в угол, ероша обеими руками волосы. Данкин платок еще лежал на полу. Илья поднял его, положил на край стола. Вполголоса выругался.
Скрипнула дверь, вошла Варька.
– Спит? – спросил Илья.
– Спит, – кивнула Варька, встала за его спиной. – Как мертвая упала.
– Ты слышала, что она тут врала?
– Слышала. – Варька помолчала. – По-моему, не врет она.
– Как так? – вспылил Илья. – И ты туда же?!
– Не кричи. Вам, мужикам, откуда знать… – Варька отошла к окну. – Не мне, конечно, тебе рассказывать, но… так тоже бывает, только редко. Девка честная, а на простыни – ни пятнышка. Помнишь Ольгу-покойницу? Она мне рассказывала, у нее с Митро тоже так было. Только он ей поверил. Вдвоем измазали чем-то эту простыню и цыганам выкинули. И никто не догадался, даже Марья Васильевна. Смотри только не скажи никому. Ольги уж на свете нет, грешно.
Илья помолчал. Затем спросил:
– Видала, как на нее Кузьма глядел?
– Видала. – Варька улыбнулась. – Что ж… Дай бог.
– Еще чего! – взвился Илья. – Ошалели вы все, что ли? Иди скажи ей – чтоб завтра же вон из дома. Честная, нечестная – какая разница? Молодой он на вдовах жениться.
– Да какая она вдова? – вышла из себя Варька. – Моложе его на год! Не совался бы ты в это дело, вот что!
– У тебя не спрошу, – уже выходя из горницы, сказал Илья. Его мучило сильнейшее желание выложить Кузьме все, как есть, про Данку и предостеречь от опрометчивых шагов. Хватит того, что у Мотьки жизнь вверх дном пошла. И какая разница – шлюха Данка или нет… Была охота всю жизнь гадать да мучиться. Но Кузьма храпел во всю мочь, растянувшись поперек постели и сунув под голову сразу две подушки. Илья вытащил у него одну, осторожно подвинул мальчишку ближе к краю, лег рядом. Быстро уснул и не заметил, как Кузьма бесшумно поднялся и вышел.
На другой день был Чистый понедельник. Илья проснулся от бьющего в лицо солнечного луча. Было уже довольно поздно. Кузьмы рядом не было. Из-за стены слышался смех, веселые голоса, чьи-то удивленные возгласы. Вспомнив вчерашний день, Илья вскочил и начал одеваться.
Первой, кого он увидел, была Настя. Она стояла спиной к двери и, смеясь, удивленно спрашивала кого-то:
– Да как же? Так сразу? Уже муж и жена? Ну, вы, право слово, с ума сошли! Да еще на Страстной неделе! Грех-то, грех какой…
