Екатерина Мурашова - Представление должно продолжаться
Когда уже был незаразен, Адам забрал меня к себе, на бывшую «Лунную виллу». Там – чистота и покой. Забавные времена: покой – только в сумасшедшем доме.
Однако все получилось. На форт Александра 1 никто не нападал. Лиховцев напечатал статью, да еще и с помощью своих друзей расклеил по городу агитационные плакаты. Его журнал закрыли, сам он куда-то делся, Адам даже не сумел поблагодарить его. Я, как пришел в себя, справился через товарищей по нашей части, в списках арестованных его не было и нет. Надеюсь, у него все благополучно, насколько возможно в сложившихся обстоятельствах.
Вышел первый раз в город уже летом, в головокружительном изнеможении выздоравливающего человека, и поразился его безлюдию. Сквозь выщербленные мостовые и тротуары пробивается трава. Сады зарастают и глохнут, Нева пуста и синеет. Пустынны торжественные площади, каналы заросли сине-зеленой плесенью, на людных прежде улицах – развалины домов, разобранных на дрова минувшей зимою. Смотришь, как будто со дна моря. Забвение и тишина. Если бы я был историком, как Лиховцев, при взгляде на все это мне на ум тут же пришли бы, должно быть, две-три параллели из самого известного… Но я, увы, мало образован в гуманитарных науках. Однако из естественной истории знаю доподлинно, что за упадком и вымиранием одной группы сразу же наступает расцвет другой, более совершенной и эволюционно приспособленной.
Я знаю, чувствую, что нынешняя пустынность, скромность, спартанская простота – признаки не смерти, но перерождения этого странного города. Молчаливый, затененный свежей листвой отдых огромной гранитной сцены, с которой только что, громыхая и сверкая огнями, ушла целая могучая эпоха…
Так, пожалуй, сказала бы Люша. И еще: Арабажин, сейчас, в антракте пьесы, тебе нужно отыскать на изменившейся сцене свое место.
Но, может быть, удастся хотя бы не менять амплуа?
* * *Дневник Люши Осоргиной.Настя. Горничная в Синих Ключах.
Любовница сначала моего отца, потом Александра.
Помню ее сколько себя. Не знаю ее отчества, фамилии, точного возраста. Есть ли у нее родственники? Она меня никогда не любила. Да и за что бы? – от меня же были одни неприятности.
Запасы сразу же растащили все. Причем наши крестьяне как будто считали все по закону своим и чуть не подрались с красноармейцами, которые хотели отправить все конфискованное у помещиков (у нас) в город – как бы голодающим детям. Интересно, зачем голодающим детям фарфоровые салатники, подвески с люстры и обивка с бильярдного стола?
Настя бегала возбужденно, как молоденькая, и все всем показывала:
– А вон там еще бочонок с топленым салом, здесь – груши в меду, а тут – гардеробная была у господ…
Феклуша в конце концов не выдержала, кинулась и давней подружке морду расцарапала: что ж ты делаешь, глаза твои бесстыжие, ты же всю жизнь в этом доме, у этих господ жила и кормилась?!!
– А господ, если ты не заметила, нынче отменили! – фыркнула Настя, выпрямилась, руки в боки. – И кормилась я не за так, а работала, между прочим на них днем и даже ночью. И всю жизнь они об меня ноги вытирали. Сначала один, старый, потом другой, молодой. Нужна – поди сюда, не с руки – пойди отсюда. И хоть бы раз вспомнили, что я тоже человек и свои чувства имею. Так поделом им. Обоим… Мне самой уж ничего не надо, мое время ушло, так пусть люди, вроде меня, в которых прежде только рабочую скотину видели, попользуются…
Жаль, Александр не слышал. Такой момент откровения стоит десяти лет изучения истории по книгам в библиотеке…
И ко мне:
– А к вам, Любовь Николаевна, я ничего не имею. Вы своего лиха и прежде с избытком хлебнули. Но тут уж теперь совсем другая петрушка начинается…
Совсем другая петрушка – это Настя верно сказала.
Атя и Ботя ушли сразу, в ту же ночь, хотя тогда вокруг дома еще караулы стояли. Но что им? Как я понимаю, это Ботька Атьку увел от греха подальше. И правильно сделал – она бы не утерпела, попыталась отомстить за своих псов и уж наверняка бы погибла. Надеюсь, они вспомнили про ложки и Валино приданое прихватили. Атька-то всегда, при любом режиме, сможет украсть или заработать, а вот за брата ее я как-то не так уверена…
Оставленный в усадьбе «гарнизон» слоняется по дому и огородам в шинелях и папахах. Сорвут морковку, погрызут, бросят. Сядут на стул или на ступени и ковыряют палочкой в зубах. По вечерам Оля в бильярдной играет им на пианино «Интернационал» – развлечение. Попробовали было задействовать Любочку с ее скрипкой, но сразу отступились: стеной встали старухи и Агафон с Владимиром – сначала нас всех убейте, а уж потом… но только она все равно для вас по заказу играть не станет.
Нам временно оставили почти половину второго этажа южного крыла Синей Птицы. Любезность командира ввиду большого числа стариков и детей: по нынешнему закону бывшим владельцам категорически запрещено проживать в своих домах. Это юридическое людоедство по задумке властей должно привести к разрушению прежнего мира и образованию нового, пролетарского. Вполне разумно. Но сроки для нас, конечно, вполне ограниченные и надо решать.
Свихнувшегося Мартына, Филиппа и трех оставшихся в живых псов сначала держали под замком в сарае, потом тихонько перевели в уцелевший домик Липы у Синих Ключей. Феклуша согласилась за ними присматривать. Я убедила красноармейцев, что они – больны, в деревне, как видно, про Филиппа подтвердили. Братец стоически, без обычного хныканья, переносил лишения и испытания, и вообще горд собой необычайно: я, говорит, теперь совсем взрослый мужик, как наставил на них ружье, так они все испугались и разбежались. Моя невеста-Синеглазка все про то знает и мной гордится. Смех и слезы.
Я очень надеюсь, что бывшим слугам разрешат остаться, и они сумеют как-то приспособиться. С этой целью провела летучий митинг на крыльце дома Акулины и Филимона. Убеждала всех не кочевряжиться и по возможности сотрудничать и даже подольщаться к властям. Такое требование момента.
Как ни удивительно, первой меня поняла и согласилась всегда супротивная Лукерья, от которой я ожидала, пожалуй, сопротивления самого яростного. Тут же, прямо с нашего «митинга», предложила готовить красноармейцам обеды и на отъезд в Калугу командира отряда испекла огромный торт «Парижская коммуна», к которому долго нарезала для его украшения землянику – тонкими лепестками, похожими на огонь свечи. Красногвардейцы были искренне потрясены идеологически выдержанной красотой, стеснялись ее есть и почти до рассвета сидели в людской у самовара, гоняя чаи. Допив очередную чашку, каждый раз переворачивали ее на блюдце донышком вверх, как будто книжку читали и перелистнули очередную страницу.
