Анастасия Туманова - Огонь любви, огонь разлуки
Софья двигалась, говорила и распевалась в каком-то полусне. Мельком молодая женщина подумала, что, обладай она даже Джемминым голосом и опытом, она непременно провалилась бы сегодня: такими чужими казались тело и голова, столь вялыми и неловкими движения. Что ж… Одно хорошо: что после первой же арии, самой трудной и самой красивой, написанной для серебряного, хрупкого колоратурного сопрано, темпераментные неаполитанцы закидают сцену тухлятиной, освищут самозванку, спектакль прекратится, и она, Софья, спокойно уйдет домой собирать вещи.
Если б Софья не была так подавлена, она заметила бы, что Марко, стремительно загримировавшийся и тоже начавший распеваться, не разделяет общей истерики и выглядит во всем театре самым спокойным, хотя и закатывает для виду глаза, поминая Мадонну, когда синьора Росси в очередной раз вихрем проносится мимо него. Но молодая женщина не обращала на своего партнера никакого внимания, поглощенная гримом и безуспешными попытками распеться во время облачения в костюм. Но, наконец, белое платье Виолетты было надето, белокурый парик синьора Росси запретила надевать, своими руками распустив Софьины каштановые кудри по ее обнаженным плечам, ладонью, по-католически, перекрестила Софью, себя, Марко и скомандовала:
– Дети, на выход! Святой Дженаро и Мадонна с нами!
Занавес еще был опущен, но на сцене, в декорациях роскошного дома парижской куртизанки, уже сидели хористы и исполнители второстепенных партий. Из-за тяжелой ткани занавеса доносились крики и аплодисменты зала.
– Синьора Росси! – сердито сказал Марко, уже усевшийся для мизансцены на бархатном диване. – Вы должны выйти и объявить, что Джеммы нет, что Виолетту поет другая актриса… Вы должны!
– Должна, – спокойно согласилась хозяйка труппы. – Но, мальчик мой, меня же убьют!
Марко, вспыхнув, вскочил… и тут дали занавес.
Софья не знала, в какой момент публика догадалась, что Виолетту поет не Джемма. Возможно, что и в самые первые минуты: перепутать роскошную черную гриву Джеммы с каштановыми пушистыми волосами Софьи было трудно. Но ни свистков, ни негодующих криков молодая женщина не услышала. Она, как требовала роль, перемещалась по сцене, окруженная толпой поклонников, улыбалась, кланялась, пела – и вяло думала про себя: хорошо, что хоть на все репетиции ходила и, по крайней мере, помнит мизансцены… Все-таки как в воду глядела бедная Джемма: отобрали у нее премьеру… Сонное, безразличное оцепенение по-прежнему не проходило: Софья то и дело напоминала себе, что она на сцене, что исполняет чужую, незнакомую роль, что если зал и молчит до сих пор, то только от изумления, и что, начав арию, нужно быть готовой в любой момент спасаться бегством за кулисы – хорошо бы в уборной осталось открытым окно… Словно сквозь плотный туман к Софье пробились начальные аккорды ее арии – первой арии Виолетты, украшения всей оперы. Софья надела на лицо улыбку, вышла на авансцену, взяла дыхание и запела так, точно была одна в своей комнате.
Зал молчал, и удивление Софьи росло с каждым мгновением. Теперь уже не было сомнений, что публика догадалась: арию поет не Джемма Скорпиацца. Уже остались позади и красивые высокие ноты, и фиоритуры, и группетто, ария подходила к концу – а зал все безмолвствовал, и Софья, наконец, поняла, что ей сказочно повезло: добрые неаполитанцы не хотят убивать нахальную иностранку, она сможет уйти со сцены с достоинством, спокойным шагом. Ария закончилась, Софья ослепительно улыбнулась, оркестр смолк… и наступила мертвая тишина. Она стояла мгновение, два, три… Софья, понимая, что надо бежать, не могла сделать ни шагу и все еще улыбалась, когда грянули аплодисменты.
Это была не просто овация – это было извержение Везувия. Весь партер стоял, галерка ревела и топала ногами, из партера летели цветы и апельсины, аплодировал даже оркестр.
– Ancora, ancora, ancora!!![29] – в едином порыве орал зал. – Ancora, russa! Bravo, bravissimo, ancora!!![30]
Софья умоляюще оглянулась на Марко, понимая, что повторить арию Виолетты она просто не сможет: слишком велико было напряжение связок и нервов. Юноша понял. Легко и быстро он выбежал на авансцену, набрал воздуху в легкие и завопил, требуя внимания, так оглушительно, что Софья зажала уши, а из зала понеслись доброжелательные советы тенору поберечь голос для оставшихся трех действий. Добившись относительной тишины, Марко объяснил, что несравненная синьорина Скорпиацца больна, что еще более несравненная русская певица из уважения к неаполитанцам согласилась ее заменить, но умоляет не требовать повторения арий: сегодня она поет «Травиату» впервые и опасается сорвать голос в первом же акте. Такое фамильярное обращение с почтеннейшей публикой повергло Софью в ужас, но, видимо, для Неаполя это было в порядке вещей: в зале послышался добродушный смех, аплодисменты, и оркестр продолжил играть.
В антракте на певицу налетела синьора Росси – плача, смеясь, причитая, молясь и целуя Софью одновременно:
– Блестяще! Блестяще, bambina, весь Неаполь у ваших ног! Видите?! Видите, как прекрасно может быть лирико-драматическое сопрано даже в колоратурной партии! Работа и еще раз работа – и любая роль ваша! Вы слышите, что творится в зале?!
– Слышу, – машинально сказала она, думая о том, как ловчее выдернуть руку у Марко, который начал ее целовать с пальцев и уже подбирался к обнаженному плечу. Даже оттолкнуть тенора у Софьи не было никакой возможности, потому что второй ее рукой с такой же методичностью занимался толстенький синьор Фьероне.
– Прекрасно, девочка, прекрасно, прекра-а-асно! – басил он. – Сейчас мы с вами сорвем такие аплодисменты, каких Неаполь еще не слышал! Ого, мы им покажем! Лично я уже почти в ударе!
Софья робко напомнила было, что репетиций с баритоном – отцом Альфреда – у нее не было ни одной, да и мизансцены она помнит плохо, но в это время в гримерку налетели артисты и почти весь хор. Шум и визг поднялся невероятный, в висках у Софьи начали взрываться бомбы, и, закрывая глаза, она устало подумала – да ну их всех к черту… Будь что будет, хуже уж, верно, не получится.
Второй акт прошел довольно спокойно, дуэт Виолетты и отца ее возлюбленного, где последний упрекает смертельно больную куртизанку за то, что она ломает жизнь и карьеру его сына, публика встретила восторженно, и Софья даже поймала себя на том, что сдерживает смех, глядя на сердитую и разгневанную мину добрейшего синьора Фьероне. После третьего акта – бала, на котором обманутый Альфред в гневе бросает в лицо Виолетте деньги – плату за любовь, – в зале опять поднялось столпотворение. Публика уже откуда-то узнала имя русской дебютантки, и крик стоял страшный:
