Пенелопа Томас - Отчаянная
— Я буду петь только для тебя, — громко прошептала она ему на ухо.
Ее слова разнеслись по всему залу. То ли здесь акустика такая, то ли Фанни нарочно сделала так, чтобы разозлить Урсулу. Мне было трудно судить, это могли знать только сестры.
Допустив однажды ошибку в предположениях, я не хотела повторять ошибку.
— Где бы вы хотели сесть, мисс Кевери? — спросил мистер Лдевелин таким тоном, будто предлагал мне нечто гораздо большее.
Я взглянула на него в надежде обнаружить ту самую улыбку на его лице. Улыбку, которая не имела ничего общего с отблесками камина или просто вежливостью.
— Все равно где, — сказала я смущенно.
Это смущение помешало мне принять быстрое решение, но моей заминки никто, кроме меня, кажется, не заметил.
Вдоль одной стены были установлены два камина, и в обоих горел огонь. Помня о моей дрожи, мистер Ллевелин провел меня к дивану, стоявшему рядом с одним из каминов. Его заботливость оказалась для меня еще одним сюрпризом. Но тепло от каминов, мне показалось, не распространялось дальше очага. Воздух в комнате оставался все таким же сырым и холодным. По крайней мере, в моих ощущениях.
Несколько минут спустя до меня дошло, почему горели камины в помещении, которым редко пользовались. Ведь решение устроить музыкальный вечер было принято считанные минуты назад.
Но так ли?
Если бы зал совершенно не готовили для концерта, он встретил бы нас еще большим холодом. Значит, кто-то надеялся, может быть, даже хотел, чтобы сеанс сегодня вечером не проводился. Но кто? Урсула или Эдмонд? Эдмонд боялся повторения сеансов, а Урсула предана ему.
А мог кто-нибудь из них совершить преступление? Я снова задрожала. На этот раз не от холода, это мне было совершенно ясно.
— Вы хотите, чтобы я велел служанке принести вам вашу шаль? — спросил мистер Ллевелин.
Я поблагодарила его и отказалась. Для того, чтобы разогнать холод, который я ощущала, теплой шали явно недостаточно.
— Я надеюсь, вы не простудитесь? — спросил Эдмонд.
— Благодарю за внимание, — ответила я.
Салли наблюдала за нашей беседой с возвышения. И еще до того, как я закончила, ее пальцы легли на клавиши, и она начала играть. Начала неожиданно и резко. Фанни посмотрела на нее выразительно, и Салли пришлось остановиться. Но ее игра прервала наш разговор с Эдмондом.
Подождав, пока Фанни приготовилась, Салли возобновила игру. Теперь у нее все пошло, как всегда, замечательно. Фанни стояла в центре возвышения, а Салли мило склонилась над клавишами, и ее пухленькие ручки двигались с грациозностью танцовщицы. Я не ожидала, что она сможет выступить лучше, чем вчера. Но, имея в этот раз «настоящую публику», обе леди, кажется, превзошли сами себя.
Концерт длился уже четверть часа, а я так и не смогла забыться в музыке. В зале стало заметно теплее, но сырость и стужа ощущались почему-то еще сильнее. Мои ноги онемели от стужи, а руки покрылись гусиной кожей. Боковым зрением я заметила, как Урсула быстро потирала руки, чтобы согреть их, а Эглантина удивленно хмурилась, глядя на нее.
После окончания очередной песни Фанни повернулась к Салли.
— Сыграй «Зеленые листья», — попросила она подругу.
— Только не эту, — запротестовала Урсула.
— Почему бы и нет? — возмутилась Фанни. — Она была одной из маминых любимых песен. Мама постоянно пела ее.
— Ты сама ответила на свой вопрос, — сказал ей Винни. — Надеюсь мы проведем этот вечер без присутствия твоей матери.
— Но это же только песня, — стояла на своем Фанни. — И я ее тоже люблю.
Она кивнула Салли. Та заколебалась и посмотрела на мистера Ллевелина. Малейший его намек означал бы для нее решение вопроса. Но Эдмонд как раз был занят мной. Видя, что я все еще дрожу, он повернулся ко мне, чтобы спросить еще раз, не принести ли слуге мою шаль? Раздосадованная невниманием со стороны мистера Ллевелина, Салли решительно опустила руки на клавиши. Первые аккорды заказанной песни поплыли по залу.
На половине первой строки к голосу Фанни вдруг присоединился другой голос, более глубокий, грудной. Он подхватил песню, и она зазвучала еще сильнее и проникновеннее. Я удивленно посмотрела на Урсулу. Непонятно, почему она присоединилась к сестре и стала петь песню, которую упорно не хотела слушать? Но Урсула прямо сидела на стуле с безразличными глазами. Понятно, никакого отношения к пению она не имела.
Не нужно было оглядываться, чтобы понять, что этот новый голос не принадлежал ни Эглантине, ни миссис Мэдкрофт. Тогда кому же?
Между тем, Фанни уже закончила петь, клавиши издавали последние ноты. Но призрачная певица не пропустила ни одной ноты, и песня эхом разносилась около нас, ловя нас в свои силки и дразня нас.
И никто не смел, точнее, не был в состоянии пошевелиться.
Вот отзвучала последняя нота, и в зале наступила хрупкая тишина. Затем где-то в пустоте раздался смех женщины. Он звучал как-то странно, напоминая каскады водопада, где вода, прорываясь сквозь узкие расселины в скалах, падала на нижние выступы и дробилась о них. Но это был не тот беззаботных смех, который мы с Чантрой слышали когда-то на лестнице. Это был смех-атака. В нем явно ощущалась агрессивность, которая стремилась реализовать себя в действии.
И, как ни удивительно, мишенью этой агрессии оказался доктор Родес.
Смех зазвучал совсем близко от него то с одной, то с другой стороны, осыпая его волнами звуков. Для всех нас это было пугающее зрелище, но доктор Родес находился, казалось, в состоянии, близком к обмороку. Он так трясся и крутился, словно у него внезапно раскрылась гноящаяся рана. Когда мы посмотрели на него, его лицо стало необычайно белым. Он метался из стороны в сторону, пытаясь найти хоть какие-нибудь признаки своего мучителя. Но их не было.
Однако отсутствие зримого атакующего не уменьшило интенсивности атак. Они, кстати, уже дали заметные результаты. Да, мы заметили: на шее доктора Родеса появилась краснота. Она стремительно распространялась вверх по шее и выползла на лицо. Не успели мы и глазом моргнуть, как доктор Родес весь стал таким же красным, как бархат задника.
Конечно, это могло быть от смущения. Но это могло быть и результатом действия какой-то странной силы. Но самое удивительное заключалось в том, что доктор Родес вдруг резко помолодел. Казалось, годы ушли от него. Его красивые усы куда-то исчезли, и от них остался только след в виде пушка. Морщинки в уголках глаз совеем пропали, и кожа на лице стала совершенно гладкой. Он выглядел молодым человеком, которому едва минуло восемнадцать. Этот молодой человек почувствовал себя сильно сконфуженным.
А смех Лили становился все громче и жестче. Теперь он был наполнен чувственностью и презрением. Объект этого презрения не кто иной, как молодой человек, который ухаживал за ее падчерицей Урсулой во время предсмертных страданий Лили. Теперь он опустил глаза и не мог заставить себя посмотреть на кого-либо из нас. Между тем, тон смеха вновь изменился, сейчас в нем явно проступало сердитое разочарование. Это напомнило мне случай, когда я, прогуливаясь в парке, наблюдала за скромным мужчиной, пытавшемся запустить змея для сына.
