Джоанн Харрис - Блаженные
— Диаволу латынь тоже ведома, — негромко напомнил я Изабелле и стал медленно отступать к двери черного хода и второй жаровне. Настоящий шулер сразу все козыри не выкладывает. Не получилось с одним запалом, воспользуемся другим. Но черный ход караулила Антуана, заслоняя его своим дородным телом. И она, и она так странно глазела на самозванку-Богоматерь…
— Слушайте, слушайте, бедные дети мои! — натужно сипела Крылатая. — Отец Коломбин лгал вам. Он намеренно обманывал вас со дня своего появления. Вспомните кровавую скверну. То была лишь красная краска, он велел бросить ее в колодец, чтобы напугать вас. А Нечестивая Монахиня? Ею представлялась… — Эйле осеклась, почувствовав свою ошибку, а я ухмыльнулся и начал обряд изгнания нечисти.
— Praecipio tibi, quicumque es, spiritus immunde…
— Взгляните на его плечо! — закричала самозванка-Мария обычным голосом Жюльетты. — Пусть покажет клеймо на левом плече!
Поздно, милая, слишком поздно! Решилась бы на такое сразу — серьезно бы меня уела. Только время знаков и символов прошло, сейчас нужно что-то посерьезнее, чтобы до костей пробирало.
— Назови имя свое! — улыбаясь, велел я. — Назовись, ибо ни одна душа не верит, что ты Богоматерь.
— Этого человека зовут Ги Лемерль. Он лицедей. Сюда явился…
— Назови свое имя!
Изабеллина ручонка снова потянулась к жаровне.
— Во имя Отца!
— Он явился сюда, чтобы отомстить…
— И Сына!
— Чтобы отомстить епископу Эврё!
— И Святого Духа…
Изабеллина ручонка в дюйме от углей, задымился ее длинный рукав…
— Епископу, своему отцу!
Вот так удар! Неожиданный, чуть с ног меня не сбил. Сестры остолбенели, Изабелла впилась в меня взглядом, епископ побледнел как полотно. Его охранники, обнажив мечи, снова ринулись сквозь толпу, а моей Эйле все мало:
— Признайся, Лемерль, это правда?
Она прекрасна! Транжирит здесь свой божий дар, а ведь могла бы в парижских театрах блистать… Я поклонился ей в знак восхищения и повернулся к епископу, который в ужасе смотрел на меня.
— Ну, отец мой, это правда? — с улыбкой спросил я.
Гроза почти накрыла часовню. Сквозь прорехи в крыше я видела ее приближение: по равнинам неслась черная колесница ада. Из-под дверей потянуло холодом, свечи погасли. Нарастающий ропот толпы напоминал ноющую боль в гнилом зубе. Взгляды метались от епископа к священнику, от Богоматери к епископу. У меня затекла лодыжка, и я осторожно переступила с ноги на ногу, чтобы ее расслабить.
— Ну, отец мой, — голос Лемерля звучал почти ласково, — это правда?
Повисла тишина. Теперь я поняла, как умело Лемерль воспользовался моим вмешательством. Если епископ опровергнет обвинение Богоматери, то признает, что Лемерль не самозванец, и Изабелла подожжет запал. Если подтвердит обвинение, то опозорится перед архиепископом, свитой и сестрами. Лемерль упустил лишь одно обстоятельство, а я пока не знала, как обратить его себе во благо — если вообще сумею. У двери черного хода, почти невидимая в дыму жаровни, стояла сестра Антуана. Голова опущена — она напоминала рвущегося в бой быка.
Пожалуй, Жюльетта, мне нужно тебя благодарить. Как ты догадалась, ума не приложу. Наверное, без колдовства не обошлось. До чего же здорово ты подвигла Арно к признанию! Мой план был куда драматичнее — огонь меня с детства завораживает. Следовало мне предвидеть, что ты ринешься защищать бедных овец, которых зовешь сестрами. Что же, дорогая, будь по-твоему. Пусть овцы живут, если можно считать это жизнью. Так или иначе, правосудие свершилось.
— Ну, отец мой?
Арно коротко кивает.
А-аххх — словно карточный домик рухнул.
— Это ложь! — запротестовала Изабелла.
— Нет, милая, это правда.
Тут Лемерль, не сводивший глаз с епископа, распахнул сутану, и она скользнула на пол. Сестры закричали: отец Коломбин предстал пред ними в дорожном одеянии — в сапогах со шпорами и кожаном жилете, бесстыдно показывая клеймо на левом плече. Черный Дрозд из моей отлетевшей юности дерзко улыбался толпе. Словно подыгрывая ему, молния вспорола небо и озарила его белым сиянием.
Как вынести стон толпы, который тянул меня вниз, словно подводное течение — пловца? Я взглянула под ноги, и мир качнулся. Левую икру закололи невидимые иглы, задрожала вся нога. Если ничего не предпринять, я потеряю равновесие и сорвусь.
Именно этого дожидался Лемерль, и сутану скинул не вдруг, а просчитал свой жест четко и хладнокровно, как весь план. При шансах один против шестидесяти он бы не рисковал, но если я сорвусь…
Я снова переступила с ноги на ногу. Веревка натянута слабо, сестры запрокинули головы, они ждут, их чепцы — как чайки на морской глади…
Еще десять секунд, и она сорвется. Еще десять секунд… Все смотрят на белую фигуру. Отвлекающий маневр должен получиться — падение, искореженное тело на мраморном полу, — я как раз успею улизнуть. Если нет, тогда к оружию. В заложницы сгодится любая из сестер, но предпочел бы я Изабеллу. Меч, конь, и во всю прыть на материк. Трупик брошу в канаву, пусть Арно ищет! Или лучше с собой возьму. Там, куда я отправлюсь, он пригодится. Каждый день стану вонзать в него шипы — в отместку. Не за себя, за Жюльетту, за мою милую восхитительную предательницу.
Я желаю падения Эйле — вот до чего мы дожили! За это он тоже заплатит, сполна. Вопли собравшихся слились в хор. Их глас, растянутый стон отчаяния, то выше, то ниже, то снова выше. Одни плачут от неизвестности, другие лица себе раздирают, но все смотрят на нас, а мы — друг на друга. Мы как выигрышный расклад, дама кроет валета, но это положение еще может поменяться. Даже стражники застыли, не успев обнажить мечи. Они ждут приказа, который не поступит.
Знаю, чего ты ждешь, Лемерль. Моего падения. Хочешь время выиграть. Чувствую твою волю, твое желание, сорвись, мол, упади, соскользни с веревки во мрак. Думы твои тянут меня вниз. Я уже промокла насквозь: вода из неумело залатанного водосточного желоба потекла в башню. Колокол футах в трех над моей головой, его звон разбился на голоса тысячи капелек. Ни за что не упаду… Но мрак зовет меня, сведенные судорогой мышцы требуют отдыха. Кажется, я стою здесь уже многие часы.
Предательница-судорога терзает мышцы, ей вторит предательница-веревка. От стона сестер кружится голова.
Но я…
не
у-
па-
ду!
Наверное, это сон. Нет, живые картины, целая серия, каждую по несколько раз озаряет молния. Эйле поскальзывается. Переступает на качающейся веревке. Срывается. Раскидывает руки, точно обнимая тьму. Громовой раскат. Такого гулкого я в жизни не слыхал, неужто молния в колокольню ударила? Несколько секунд в кромешном мраке. Треск — это оборвалась веревка.
