Джулия Куин - Герцог и я
— Дафна, я полагаю, ты пришла сюда не для того, чтобы беседовать о различии между тропиками и умеренным климатом?
Она фыркнула. Это были зачатки смеха — не то веселого, не то обиженного. Но от этого ей отнюдь не стало легче начать разговор, которого она так боялась. Набрав побольше воздуха, Дафна произнесла:
— Нам нужно поговорить о том, что случилось вчера ночью.
— Я так и думал, — спокойно ответил он, — что ты пожелаешь продолжить тот разговор.
Ей захотелось подойти поближе к нему и стереть, содрать невозмутимое выражение с его лица.
— Да, я хочу этого, — сказала она, повышая голос. — Потому что чувствую себя… — Она не смогла закончить фразу, ей сдавило горло.
Саймон проговорил, подождав, пока она справится с волнением:
— Сожалею, если ты считаешь себя обиженной… преданной. Но ведь я не хотел… старался избежать бракосочетания.
— Очень легкое оправдание для всего, — сказала она с горечью.
Тон, которым он ответил, показался ей оскорбительно назидательным:
— Могу лишь повторить, что собирался оставаться всю жизнь холостяком.
— Это не те слова, Саймон!
— Это именно те слова!
Он скинул ноги со стола, кресло опустилось со стуком на все четыре ножки. Дафна вздрогнула, щеки ее слегка побледнели.
— Как ты думаешь, — продолжал он, — отчего я так упорно избегал брака? Первопричину ты уже знаешь. Но, кроме того, не хотел… не мог позволить себе жениться и потом… потом лишить свою жену возможности иметь детей.
— Ты думал не о будущей жене, — сказала Дафна. — Ты думал только о себе самом.
— Возможно, — согласился он. — Но когда моей вероятной женой должна была стать ты, все для меня изменилось.
— По всей видимости, нет. Он пожал плечами.
— Ты не права. И сама знаешь это. Я никогда не хотел обмануть… причинить боль… в чем-то задеть тебя… был до конца искренен.
— Ты причиняешь мне боль сейчас, — тихо сказала она.
Тень сомнений, может быть, угрызений совести промелькнула на его лице, но их сменило твердое решительное выражение.
— Если помнишь, Дафна, — сказал он, — я не соглашался сделать тебе предложение, даже когда твой брат так категорически, если не сказать больше, настаивал. Когда мне грозила смерть… Прости, что напоминаю об этом.
Дафна ничего не возразила. Она знала — они оба знали, — что на той лужайке, где должна была состояться дуэль, он мог бы остаться лежать. Мертвый. И что бы ни думала она о нем сейчас, как бы ни осуждала, даже, быть может, презирала за испепеляющую ненависть, от которой он не может и не хочет избавиться, она хорошо знала: Саймон никогда — при тех обстоятельствах — не поднял бы пистолет против ее брата. Никогда бы не выстрелил в него.
А Энтони, оскорбленный до глубины души за сестру, никуда бы не целился, кроме как прямо в сердце Саймона.
— Я сделал это… — снова заговорил Саймон. — Решился умереть, так как знал, что не смогу стать для тебя хорошим мужем. Отцом твоих детей. Ведь я не раз слышал от тебя… ты не скрывала… что хочешь иметь детей, за что, естественно, я не смел тебя порицать. Особенно когда узнал твою семью…
— Ты тоже можешь иметь семью, Саймон. Словно не слыша ее, он продолжал:
— Даже в те минуты, когда ты помешала начать дуэль и благородно предложила себя в жены, я предупреждал, что детей у меня не будет…
В ней снова проснулся былой гнев.
— Ты говорил, что не можешь их иметь. Но оказалось, просто не хочешь. Это совсем разные вещи!
— Нет, — холодно возразил он. — Для меня не разные. Так или иначе, я не могу. Моя душа не позволяет этого. Я уже говорил сто раз.
— Я помню, — упавшим голосом подтвердила она.
Ей, она сознавала, было уже совершенно нечего ему сказать. Исчерпаны все слова, все доводы. Что ж, если ненависть к отцу намного сильнее любви к ней… что тут можно поделать? Только смириться.
— Хорошо, — сказала она. — Видно, больше об этом говорить незачем.
Он молча кивнул. Она тоже наклонила голову.
— Всего хорошего, — произнесла она ровным голосом. После чего вышла из комнаты.
* * *Почти весь остаток дня Саймон не видел Дафну. Он избегал встреч с ней, ибо не хотел, страшился лишний раз чувствовать себя в положении виноватого. В то время как — старался он убедить себя — вины его ни в чем не было. Ровно ни в чем. Ведь — повторял он в десятый раз самому себе — он честно предупреждал ее обо всех последствиях и у нее была полная возможность поступить по-другому. Он ни к чему ее не принуждал. Разве не так? Разве его вина, что она истолковала смысл его слов несколько иначе и решила, что он не может, физически не может иметь детей? Какая, в конце концов, разница, по какой причине? Факт остается фактом в любом случае.
Однако несмотря на все укоры совести и на то, что он все время думал о Дафне и мысленно видел ее расстроенное лицо, — все-таки он испытывал облегчение от того, что тяжесть тайны упала с его плеч и Дафна теперь знает все о его семейных невзгодах. Если можно их так назвать. А если знает, то может понять и хотя бы немного разделить их.
Да, окончательно решил он уже к вечеру, хорошо, что никакая тайна не разъединяет их больше.
А к ночи почти убедил себя в том, что вообще не совершил ничего предосудительного. Почти — потому что не мог окончательно отрешиться от мысли, что, вступая в брак, понимал: сердце Дафны будет разбито и он — прямо или косвенно — будет виновником. Но он отнюдь не желал этого, ибо считал, что она достойна лучшего: хорошей семьи, семейного счастья и, значит, кого-то, кто в состоянии все это ей дать. А с другой стороны, она была честно предупреждена и сама, словно бабочка, летела на огонь. Даже не бабочка — та ведь не понимает, куда летит и что ее ждет.
Он содрогнулся от мысли о том, другом, кто мог бы стать мужем Дафны. Нет, он не хотел этого! Даже одно предположение было для него невыносимым!
Она принадлежит ему, и только ему! Она его жена…
Но ведь она желала и желает настоящей семьи, детей и, значит, будет с ним несчастлива всю оставшуюся жизнь. А он хочет ее и хочет ей счастья… И как же быть? Что делать?
Он чувствовал себя в замкнутом кругу. И туда же завлек Дафну… Но ведь она сама…
Стой! Довольно!.. Это ни к чему не ведет… А что ведет?.. И куда?..
Он вскочил с кресла в кабинете, куда опять вернулся с наступлением ночи. Нужно еще раз поговорить с Дафной. Объяснить решительно все, снять с себя ощущение вины перед ней, и чтобы она поняла и простила его. Да, именно поняла и простила… Окончательно и бесповоротно…
Она обижена. Кроме всего прочего — на то, что он не пожелал с ней разговаривать, когда она так робко вошла к нему в кабинет. И потому не спускалась ни к завтраку, ни к обеду. Он ел в одиночестве и в полной тишине, если не считать случайных ударов ножа или вилки о тарелку.
