Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"

— Я имею в виду, помимо того, что диктовал сценарий. Если бы они только разговаривали друг с другом, если бы научились общаться, минуя культурные разногласия. Если бы только они любили друг друга, — сказала Гермиона, скорбно вздыхая. — Любовь должна хоть что-то значить. Она преодолевает препятствия.

— Ну, надеюсь, кто-то объяснит это ребёнку, когда он вырастет, — сдавленно подметил Том.

Гермиона пихнула его локтем и снова вздохнула:

— Нельзя быть таким циничным, Том! Уверена, ты поменяешь своё мнение, когда подрастёшь.

— Хм-м, — было несогласным ответом Тома. — Сомневаюсь.

«Если любовь такая настоящая и сильная, как ты считаешь, когда вещи типа безразличия и ненависти не менее настоящие и сильные».

— Разумеется, это возможно, — твёрдо сказала Гермиона. — В конце концов, ты изменил своё мнение о бомбардировках как методе урбанистического развития. Позволить себе пойти на компромисс и занять более умеренную позицию — признак эмоционального роста. Дай себе несколько лет, и ты признаешь, что существуют другие жизнеспособные способы управления, кроме чистой автократии.

Автомобиль, к его величайшему разочарованию, вскоре высадил его у ворот приюта в без пятнадцати полночь. Том пожал руку доктора Грейнджера, поблагодарил миссис Грейнджер и помахал рукой Гермионе, прежде чем направиться к воротам (как не стыдно, они так и не починили эту «А», которая повисла на последнем гвозде, что придавало месту вид третьесортного мотеля) и пройти к входной двери. Марта встретила его с фонарём и ударом по плечу, чтобы он быстро помылся и пошёл спать, без рассусоливаний.

В приглушённом полусвете уличных фонарей Том повесил своё новое пальто в шкаф, восхищаясь толстой варёной шерстью и крепкими бакелитовыми пуговицами. Оно было по-настоящему «новое», никому ранее не принадлежавшее. Когда Гермиона вручила его, оно было всё ещё завёрнуто в фирменную тонкую бумагу из универмага. Он положил сувенирную программку на стол, страницы были особенно отогнуты там, где он читал английский перевод реплик персонажей.

Он переоделся в серую фланелевую пижаму, натянул колючее одеяло до подбородка и уставился на комковатый гипсовый потолок. Если быть честным, он бы не назвал этот день лучшим в его жизни. Сказать по правде, он бы поставил исполнение оперы на один уровень с показом киноленты — удовольствием, сильно отстающим от хорошей книги.

Нет, это был самый важный день в его жизни. День, когда все его Как-могло-бы-быть превратились в Как-будет, открывая ему вкус того, что лежало за пределами книг, и снов, и закоптелых кирпичей его нынешней реальности.

Он попробовал, он был восхищён. Какая-то часть него (он целиком) никогда не могла бы стать счастливой от возвращения к серому существованию, которое представляло Что-есть-сейчас, подтверждая для него самого, что воспитательницы и нянечки были неправы — не было ничего плохого в том, чтобы придумывать идеи, выходящие за рамки своих возможностей. Как будто эти возможности были не только предрассудками о происхождении, но чем-то непреложным, что сводило бы на нет наличие врождённых способностей и природного таланта.

Наслаждение и неудовлетворённость воевали внутри него, беспокойные мысли не давали ему уснуть.

Разочарование.

Он не почувствовал себя более культурно обогащённым после прослушивания трёх часов итальянских арий. Напротив, он был раздражён недостатком знаний языка, которые должны быть доступны человеку его статуса. Ещё больше его раздражало, что он вспомнил, что для вступительных экзаменов в Оксфорд и Кембридж требуются знания древнегреческого языка и латыни. А ему было необходимо поступить в университет такого уровня, чтобы попасть в высшие эшелоны британского общества.

Доктор Грейнджер, должно быть, когда-то учил латынь. Если у него до сих пор были старые учебники, он мог бы попросить Гермиону найти их для него.

Гермиона.

Она была… полезна.

Мир Тома разделялся по простому спектру, где один конец назывался «полезный», а второй — «ничего не стоящий». Потакание Гермионе способствовало продвижению его собственных интересов. Из всех людей, с кем он регулярно общался, она приносила наибольшую пользу на единицу потраченного времени. И ему стоило признать, что это время даже не было таким уж неприятным. В её постскриптумах было больше рассуждений, чем он получал за весь день школьных занятий.

Может, он и не разделял её выбор досуга, но тем не менее она была для него ценна. И в какой-то мере это было взаимно: она не разделяла его мнения о политике, но всё равно находила их дебаты интересными. А её компания была… терпима.

Он размышлял, стоит ли ему сказать ей об этом.

Он размышлял, было ли это показателем эмоционального роста — что он вообще допустил такое мнение. Он перевернулся и закрыл глаза.

====== Глава 4. Legerdemain ======

1938

Гермиона Грейнджер никак не могла решить, нравится ли ей Том Риддл или нет, но она знала наверняка, что это был её единственный друг.

Но люди же не обязательно должны нравиться, чтобы дружить с ними. Она читала в книжках по военной истории, которые она приносила Тому, как страны создавали альянсы с теми, которые им не всегда нравились. Англия воевала в Столетней войне с Францией — не считая остальной истории шестисот лет конфликтов, если ей не изменяла память, — однако Великобритания и Франция объединились в последней Великой войне{?}[Первую Мировую войну называли Великой войной… пока не случилась Вторая]. То же самое можно было сказать и об американцах, которые воевали с Британией лишь небольшой отрезок времени, но их общая история была не менее спорной.

Ну вот, пожалуйста. Не обязательно соглашаться с кем-то, чтобы оставаться учтивым: если тебе хватит терпения, чтобы заглянуть глубже непримиримых противоречий, ты найдёшь общие ценности и взаимодополняющие вас сильные стороны.

Иногда ей было тяжело оправдать свою дружбу с Томом Риддлом, но когда приходило одно из его писем, все зудящие сомнения успокаивались. Потому что это владение пером! Она никогда не встречала мальчика, который бы так писал, чей каллиграфический почерк был бы настолько выверен, чьё мастерство и словарный запас бы заставляли чувствовать себя учёной дамой, которая переписывается со своим знакомым литератором, а не просто ребёнком, который пишет другому ребёнку сквозь лондонские округа.

«Гермиона,

Я позволю себе не согласиться с тобой по вопросу уголовного правосудия. Я всегда находил ссылку практичной и, да, более милосердной системой исправления по сравнению с другой, более необратимой альтернативой. К сожалению, их полностью отменили к 1850 году. Я полагаю, что к тому времени парламент осознал, что железнодорожные шпалы не укладываются сами собой…»

Первые посылки, которые она ему отправила, состояли из конфет и печений в жестянках, но после пары комментариев об их питательности она стала посылать марки для ответных писем и пустые тетрадки. Позже они превратились в интересные журналы, продвинутые учебники, а с недавних пор — руководства по изучению латыни. Что ж, она не могла винить его за эклектичный вкус.

Её родители наверняка бы не одобрили, что она тратит бóльшую часть своих карманных денег на подарочные посылки, но все книги, которые она покупала для него, она сначала читала сама, а в том, что Гермиона проводит половину выходных, рассматривая газетные лотки и книжные магазины, не было ничего особенного.

За что им вообще её ругать? Неужели они хотели обделить и без того обделённого сироту добротой, которую ему больше неоткуда было получить? У него не было родителей, и, несмотря на то что настоятельница приюта уверяла, что все её юные подопечные — одна семья, было трудно заметить какие-либо признаки привязанности или любви среди сирот, а уж в отношении самого Тома вообще невозможно.

Да и вряд ли мама и папа Гермионы хотели бы лишить её единственного друга. Гермиона всегда была белой вороной, единственным ребёнком, которого называли «не по годам развитой» в шесть лет, «одиночкой» в семь, а к восьми — «необычной», потому что в её присутствии происходили странные события, в которых никого нельзя было обвинить: странным образом ломающиеся замки, взорванные трубы и маленькие пожары.