На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Она знала это и после, когда торопилась к дому, удивлялась тому, что не сумела сдержаться. А ей опасно идти на открытую конфронтацию. Месяцы, которые город находился в оккупации, научили этому всех жителей Минска. И именно об этом постоянно напоминал ей Яков. «Будь неприметной. Они не заподозрят тебя ни в чем, если не будешь показывать свою ненависть», — учил он.
При мысли о Якове в душе снова проснулось смятение и страх. Лена должна была встретиться с ним на рынке, но пока она не знала, что сулит ей разговор с Ротбауэром, видеться с ним было опасно для них обоих. Сейчас по слухам, передающимся шепотом друг другу, в Минске ходили зачистки. Поговаривали, что по доносу кого-то из своих немцам удалось арестовать около сотни человек, планировавших вооруженное нападение то ли на гестапо, то ли на здание администрации. Никогда нельзя было точно знать, что именно происходило в городе, и сколько человек было арестовано. Немцы вряд ли говорили правду, когда объявляли об очередной «облаве» или казни, слухи тоже едва ли несли в себе крупицу истины. Да расспрашивать было себе дороже…
Пытаясь подавить нервную дрожь, которой вдруг затряслись колени, Лена укрылась от реальности окружающего ее сейчас мира там, где всегда находила покой и умиротворение. Она сделала пару глубоких вздохов и мысленно воскресила в памяти одно из прошлых занятий в училище. Представила сидящую за роялем Глафиру Сергеевну, аккомпаниаторшу из училища, чьи пальцы плавно двигались от клавиши к клавише, извлекая на свет волшебную мелодию Чайковского. Услышала ее, будто наяву, и погрузилась в мир звуков, мысленно отстраняясь от всего происходящего вокруг, пока торопливо шла домой.
В квартире пахло свежей выпечкой. Лена теперь ни за что бы ни спутала этот неповторимый аромат, от которого так сладко сжималось все внутри. И не только от голода, постоянного спутника последних месяцев. От воспоминания о прошлой жизни, когда каждое второе воскресенье мама пекла пироги. Зимой — с капустой и сладкие с вареньем, а летом со свежими ягодами. Едва ли когда мама снова возьмется за выпечку, и дело тут не только в том, что сейчас сложно достать яиц и сахара.
Татьяна Георгиевна привычно сидела у окна, сложив руки на коленях. Она любила с недавних пор наблюдать через стекло за тем, что творилось на улице, куда выходили окна комнаты. Словно ждала кого-то, вглядываясь в лица прохожих. Или высматривала прошлое в руинах разрушенного города.
— Я дома, — проговорила Лена. Ответом ей был привычный рассказ о событиях выдуманного разумом матери мира. Поэтому Лена не особо вслушивалась в него, изредка вставляя короткие реплики. Поставила у входа в комнату грязные от весенней жижи калоши, быстро расстегнула тонкое пальто. Подбросила щепы на тлеющие угли в печи, чтобы встретить прохладу вечера в тепле. Потом поспешно вымыла руки и принялась за скудный ужин — пожарила на тонком ломтике сала картошку, которую сохранила с обеда.
Ужин провели, говоря о прошлом, которое для матери по-прежнему было настоящим с легким налетом выдумки. Лена отвечала на знакомые вопросы матери, повторяя уже заученную наизусть ложь.
В театре все хорошо. Лену не ввели пока ни в одну из постановок, поэтому она не приглашает никого. Незачем. Вот когда выйдет из дальних рядов кордебалета, тогда и позовет всех на премьеру.
У Коли и Люши все хорошо в Перми. Лена звонила недавно в контору брата.
Соболевы все еще в командировке в Москве. Котя в далекой Сибири. Да, давно не пишет, видимо, занят.
У Йоффе тоже все хорошо. Они передавали привет. Может быть, когда немного подрастет их кроха, Лея сможет вырваться в гости из другого района Минска, где им дали от завода комнату побольше.
Но именно сегодня в преддверии разговора с Ротбауэром эта ложь вдруг стала давить на нервы. Наверное, поэтому движения Лены становились все резче, а голос, когда она отвечала матери — отрывистым и слишком высоким.
Надо было успокоиться. Иначе она сама выдаст себя с головой.
Лена вдруг шагнула к столу и отодвинула тот ближе к двери, царапая ножками паркет.
— Мне надо размяться, мама.
— Леночка, неужели сегодняшней репетиции было недостаточно? — с тревогой в голосе спросила мама. — Ты себя так загонишь. Потерпи немного, и они непременно заметят тебя, милая. Помнишь, как говорила твоя преподавательница? Главное не перегореть! Хочешь, я напишу в худсовет театра? Или давай напишем в Москву товарищу Гусеву?..
Комод едва ли походил на станок. И места было мало. Бывшая комната Леи и Якова была намного меньше, чем комнаты Дементьевых. Лена несколько раз стукнулась ногой о столбик кровати. Но продолжала делать знакомые до боли движения, стараясь не задевать мебель. Закрыла глаза и представила, что она в классном зале училища… Нет, лучше уже здесь, в Минске, в местном театре. Окна распахнуты настежь, чтобы пустить внутрь легкий летний ветерок, приятно обдувающий разгоряченное тело…
Тяжело дыша Лена вдруг опустилась лбом на скрещенные на комоде руки, стараясь не обращать внимания на боль. Это все. Конец… Надо было уже давно признать, а не обманывать саму себя.
— Fräulein! — раздался вдруг резкий стук в дверь и голос Йенса. — Fräulein Helena, Herr Sturmführer möchte gerne mit dir sprechen… [7] говорить ты… говорить.
Лена с удивлением обернулась к будильнику на тумбочке у кровати, чтобы убедиться, что не обманулась. Немец вернулся раньше, чем она слышала утром в разговоре. И скорее всего, слышал звук ее прыжков, как бы она ни старалась делать это как можно тише и легче. Девушка поспешила как можно скорее расшнуровать пуанты и сбросить их с ног. Йенс нетерпеливо постучал еще раз, бормоча себе под нос, что герр штурмфюрер не любит ждать, и что он разозлится ее медлительности.
Из-за спешки Лена слишком сильно дернула ленту и оторвала ту от пуанта. Жалеть порванную обувь, как и себя времени не было. Да и толку тоже. Она бросила пуанты на пол, натянула вязаные тапочки и, протерев лицо и кожу груди в вырезе платья полотенцем, быстро вышла из комнаты.
— Fräulein Helena, Herr Sturmführer говорить ты, — повторил, коверкая слова, пожилой денщик и для верности аккуратно взял двумя пальцами локоть Лены и чуть подтолкнул ее в сторону комнат офицера.
— Хорошо, — ответила Лена, давая Йенсу знать этим самым знакомым всем немцам в городе словом, что поняла его.
— Карашо! — с готовностью кивнул тот и быстро убрал пальцы с ее локтя, будто разгадав ее неприязнь к этому жесту. Он был внимательным и заботливым по отношению к ней с матерью, этот добродушный немец. Но Лена не могла к нему относиться иначе, чем к остальным. Он был здесь захватчиком. Ненавистным чужаком. И пусть, как она подозревала, Йенсу не приходилось убивать, но он был немцем. Таким же, как и другие.
Лена обернулась на маму прежде, чем затворить дверь комнаты. Показались ли ей слезы в глазах Татьяны Георгиевны? Или это была всего лишь игра света на лице матери? Быть может, время взяло свое, как когда-то сказал доктор, и мама возвращалась постепенно к ней из призрачного мира, в котором пребывала долгие месяцы?
На какой-то миг эта мысль принесла воодушевление и мимолетную вспышку радостной надежды. Но ровно до тех пор, пока Йенс не распахнул перед Леной дверь в комнату, которая раньше принадлежала Дементьевым. Изменилось немногое — передвинули большой диван на другую сторону, исчезли со стен семейные карточки, оставив после себя темные силуэты на выцветших обоях. Но самое главное исчез привычный запах лекарств и духов мамы. Сейчас тут пахло воском от начищенных сапог и папиросами. А еще свежими пирогами, которые лежали на фарфоровом блюде среди прочих тарелок с ужином гауптштурмфюрера. У Лены даже в первую минуту закружилась голова и засосало в желудке при виде этих румяных боков выпечки. Странно, а ведь до войны она была абсолютно равнодушна к еде…
Новый хозяин комнат Дементьевых стоял у окна и курил в открытую форточку. Не обернулся на звук шагов и легкий шелест платья, когда Лена ступила в комнату и замерла у самого порога. Ее сердце колотилось как бешеное. Нервы натянулись как струна в ожидании, пока Ротбауэр обратит на нее внимание и наконец-то озвучит, зачем она понадобилась ему. Тем более, без приглашения переводчика.
