Роберт Стивенс - Тайна королевы Елисаветы
— Хорошо, мы предоставим его тебе всецело, Кит, — сказал Шекспир, — делай с ним, что хочешь, мы не станем рассказывать ему о твоих проделках. Пойдемте, господа. Эти напыщенные провинциальные дураки должны платить за свою глупость. Кит прав, он мог попасть в худшие руки.
Актеры прошли в другую комнату, только Гель остался позади и прошептал Киту на ухо:
— Я знал подобных господ еще до своего приезда в Лондон. Пощипли этого гуся, если сумеешь пустить в ход свои хитрости.
— Хитрости! — воскликнул Кит, — к чему употреблять это слово, придавая ему дурное значение? Ведь на войне дозволяется прибегать к хитростям? Ведь мы пользуемся там всяким случаем, только бы повредить своему врагу? Игра — та же война, а поэтому всякие хитрости и предосторожности там тоже позволительны. Да, к тому же, если этот юноша со своей стороны тоже пустит в ход свои хитрости, ведь я не буду за это на него в претензии. Следовательно, об этом и говорить нечего.
Сказав это, Кит, не упоминая о двух шиллингах, занятых им у Геля, хотя он уже и успел выиграть их немалое количество у провинциального простака, вернулся к своему партнеру, а Гель отправился в другую комнату к актерам.
Запах пирога и душистый аромат жареной рыбы так соблазнили всех проголодавшихся актеров, что они готовы были остаться в этой таверне, чтобы поужинать зараз здесь, но Шекспир напомнил им, что Бурбедж ждет их в гостинице «Морской Девы». И поэтому, несколько времени спустя, они опять пошли дальше, значительно, однако, разгоряченные уже выпитым пивом, особенно Мерриот, который умудрился выпить больше, чем другие. Он стал вдруг сразу разговорчив и даже болтлив. Он говорил о только что сыгранной пьесе, о своей роли в ней и даже о прелестной девушке, которую он видел в театре. Он так много говорил о ней, что она, как живая, представилась его умственному взору. Так они шли долго и наконец дошли до цели своего путешествия.
Актеры сразу прошли в приготовленную уже для них комнату. Камин ярко топился, в комнате было тепло и светло, посреди стоял большой дубовый стол и вокруг него несколько кресел, несколько скамеек и стульев. Обои на стенах были еще новые, так как изображенные на них сцены из испанской Армады произошли только двенадцать лет тому назад. Пока актеры рассаживались по местам, принесли еще зажженных свечей, и Геминд отправился в кухню, чтобы заказать ужин, не подходящий к сезону (теперь была весна) и доступный только немногим избранным. Он заказал почечную часть быка, каплуна, различные соуса и драчена с яблоками, а для тех, кто не ел этого, немного рыбы. Актеры сильно проголодались после представления и вовсе не были расположены питаться исключительно рыбой, хотя это и был постный день. Хозяйка «Морской Девы» смотрела на это сквозь пальцы и не видела ничего дурного в том, что они поедят немного мясного. После своей утомительной и долгой прогулки по свежему воздуху, все актеры единогласно потребовали гретого хереса, и хозяин поспешил немедленно удовлетворить их требование.
— Времена изменились, — заметил Шекспир, вешая свой плащ, шляпу и короткую рапиру и садясь затем на стул с довольным видом, чтобы отдохнуть после тяжелого утомительного дня. — Давно ли бывало нас всегда ждала здесь компания человек в двенадцать, чтобы весело отужинать с нами, когда мы возвращались после представлений.
— Странно, что Ралей не показывается, — сказал Слай, стоя у камина и протягивая озябшие руки к огню.
— Странно было бы наоборот, если бы он решился прийти сюда после того, как он так ясно выразил свою радость при казни герцога.
Говоривший эти слова Флетчер намекал на то, что Ралей смотрел из окна Тауэра на казнь своего соперника — герцога Эссексского.
— Но, во всяком случае, — сказал Шекспир, — хотя Ралей и был во вражде с герцогом, с нами он был дружен. Я уверен, что он заступился за нас при дворе в инциденте, который с нами произошел. Но в то время, как одни наши друзья томятся в заключении, другие держатся от нас подальше. Что касается нас, актеров, в нашей среде тоже возникли разные недоразумения и препирательства, и актеры враждуют теперь с писателями и наоборот.
— Ты, вероятно, вспомнил о том, как прежде бывало наш смуглый Бен сидел с нами за этим столом? — спросил Слай.
— Да, и желал бы, чтобы он действительно сидел теперь с нами. Он наверное сидит теперь в таверне «Злого духа», там ему нечего бояться конкуренции с твоим остроумием, Виль.
— Да, нечего сказать, Бен Джонсон — действительно большой завистник, — воскликнул Лоренс Флетчер. — Я удивляюсь, Виль, что ты можешь еще вспоминать о нем. Когда ты предложил ему сыграть его пьесу на нашем театре, он поднял тебя на смех и осмеял в сатире, разыгранной потом в Блекфраерском театре. По-моему, плевать на него и его сатиры, — и, говоря это, Флетчер обратил все свое внимание на поданное ему жаркое.
— Нет, — возразил Шекспир, — его вообще не ценят по достоинству, и поэтому юмор его принял горький и обидный для других характер — так киснет иногда вино в открытой бутылке, когда его никто не хочет пить.
— Во всяком случае, — воскликнул Мерриот, который разгорячился еще более от слишком частого употребления горячего, подсахаренного хереса, — что касается меня, то я скорее согласился бы терпеть все муки ада, чем стать неблагодарным по отношению к тебе, Шекспир.
— Ах, глупости, я не оказывал никаких благодеяний ни тебе, ни Бену Джонсону.
— Вот как! — воскликнул Мерриот, отрезывая своим перочинным ножом кусок мяса и отправляя его в рот (вилки стали употребляться только десять лет спустя): — открыть дверь своего дома человеку, которого только что выбросили из пивной, накормить его, когда у него не было денег, дать ему приют у себя, когда он не имел права даже рассчитывать на него, — по-твоему это не благодеяние?
— Неужели ты находился в подобном состоянии, когда Шекспир принял тебя в нашу компанию? — спросил с удивлением Флетчер.
— Да, если еще не в худшем. Разве Шекспир никогда не говорил вам об этом?
— Нет, он говорил только, что ты дворянин, и хочешь сделаться актером. Расскажи нам об этом, пожалуйста.
— Да, конечно, расскажи, как это случилось, — воскликнули тоже Геминдж и Конделл, а Слай прибавил:
— Актеру сделаться дворянином на сцене немудрено, но дворянину сделаться актером — дело другое, этот вопрос давно уже интересовал меня.
— Хорошо, — сказал Гель, очень довольный, что может говорить теперь один за всех, — я расскажу вам, каким образом дворянин может сделаться еще кое-чем похуже, чем актером. Произошло это три года тому назад, когда я только что приехал в Лондон, это было в 1598 году. Вы все, вероятно, уже слышали от меня, как я потерял все свои имения, благодаря жестокости законов и моих родственников. Когда мой кузен получил в свои руки все мои владения, он был не прочь платить за меня, чтобы я мог посещать один из университетов, но я вовсе не хотел сделаться бедным ученым, так как дома я вырос в богатстве и довольстве, как и подобает сыну дворянина. Я знал только по латыни, умел играть на лютне, умел охотиться и прекрасно стрелял, а главным образом упражнялся в искусстве фехтования. Как раз в то время, когда для завершения моего образования я должен был отправиться в Италию, Германию и Францию, отец мой и мать умерли, и меня выгнали из моего родного дома, после чего, конечно, я не перестаю проклинать неправедные суды и жестоких и коварных родственников. Я бросил моему кузену в лицо деньги, которые он предлагал мне, и сказал, что скорее пусть меня повесят, как вора, чем я соглашусь хоть что-либо принять от него. Все, чем я владел тогда, — были: моя лошадь, одежда, бывшая на мне, рапира и кинжал, а также маленький кошелек с несколькими кронами в нем. У меня во всем мире тогда был только один друг, на которого я мог рассчитывать и к нему-то я отправился. Это был католик, отец которого когда-то спас моего деда, протестанта, во времена королевы Марии, и я поехал к нему в надежде, что он не откажется оказать мне услугу и приютить меня. Хотя обыкновенно он жил в Париже, но на этот раз он был у себя дома в Гертфордшире, однако он ничего не мог сделать для меня, так как имение его было разорено, и он сам собирался перебраться в те страны, где католики могут считать себя в безопасности. Он дал мне письмо к лорду Эссексскому, который, как и мой отец, любил его, несмотря на то, что он был католиком. Когда я прочел это письмо, я вообразил, что участь моя обеспечена. Я ехал в Лондон с самыми радужными надеждами, в уверенности, что скоро займу высокий пост при помощи герцога. В день приезда в Лондон я так был поражен здешней роскошной жизнью, так увлекся всеми удовольствиями, которыми здесь можно пользоваться, что раньше, чем я успел добраться до герцога, кошелек мой оказался пуст, несмотря на то, что в нем лежали только что полученные мною от продажи лошади деньги. Но я нисколько не беспокоился, я был уверен, что герцог сразу возьмет меня в дом, прочитав письмо своего друга. На следующее утро, когда я уже отправился в замок герцога, меня остановил какой-то малый в таверне и спросил, слышал ли я последние новости. На мой отрицательный ответ он рассказал мне, в чем дело. Герцог накануне поссорился с королевой, повернулся к ней спиной и положил руку на эфес своей шпаги, впрочем вы ведь это все знаете, господа.
