Елена Арсеньева - Толстая Нан (Императрица Анна Иоанновна)
Ну а сама императрица?
«Верховники» твердо придерживались распространенного в ту пору (и не только в ту!) убеждения: курица не птица, а баба не человек. Они были убеждены, что допускают до власти расфуфыренную куклу, этакую «петрушку» женского пола. Не государыню на престол возводят, а бабу на чайник сажают. Ну а коли так…
Коли так, императрица должна была: стремиться к распространению православной веры; не вступать в супружество и не назначать наследника; содержать Верховный совет, состоящий из восьми лиц, постановления коего необходимы: для объявления войны, для заключения мира, для введения новых налогов, для назначения военных чинов выше полковника, для лишения жизни, имения или чести у представителей знати, для пожалования вотчин или деревень, для назначения на придворные должности русских или иностранцев, для расходования государственных средств на личные нужды. Вот в чем состояла суть тщательно разработанных «кондиций».
— Да, вот еще что, — ворчливо изрек Василий Лукич Долгорукий. — Там у нее в Митаве талант имеется. Силу взял большую при ее особе. Надобно Анне сказать, что нам тут никаких талантов не надобно! Небось нагляделись мы тут на Екатерину-покойницу! Налюбовались! Чтобы не вздумал этот Бюрен с ней в Москву притащиться!
— Бюрен? — удивился Голицын. — А я слышал, он Бироном прозывается.
— Да какой он, к лешему, Бирон? — отмахнулся Василий Лукич досадливо. — Примазывается к французскому герцогскому дому, вот и велит называть себя Бироном. А на самом-то деле — Бюрен, сын немчика-офицера, то ли конюх, то ли мелкий дворцовый чиновник, даже никакой не дворянин. Аннушка для него дворянское звание пыталась выхлопотать, но курляндский сейм ей отказал.
— Неужто?! — раздалось всеобщее изумленное восклицание. — И она сие безропотно снесла?!
— А куда ж ей деваться? — хмыкнул Долгорукий. — Так что — никаких тут Биронов!
За каждым словом этого диалога звучало куда больше, чем высказывалось вслух. Ежели Анну какой-то сейм курляндский к ногтю жмет, то уж Верховный тайный совет при ее особе власть заберет невиданную!
Было составлено послание Анне в Митаву:
«Премилостивейшая государыня! С горьким соболезнованием Верховный Тайный Совет доносит, что Вашего любезнейшего племянника, а нашего всемогущественного государя Петра II не стало, и мы заблагорассудили российский престол вручить Вашему императорскому Величеству и всепокорно просим немедля сюды, в Москву, ехать. 19 января 1730 года».
Окрыленные надеждами «верховники» объявили свое решение дворянству, самонадеянно убежденные в его поддержке. Сказано было также, что наутро три депутата выедут в Митаву, продиктовать будущей царице «общую волю».
Но «верховники» ошибались, когда чаяли всеобщей поддержки. Во-первых, вице-канцлер Остерман — скользкий, словно уж, хитрый, будто змий премудрый, по своему обыкновению незамедлительно заболел и подписи на соглашении не поставил. Во-вторых, среди дворян отыскались люди, которые желали не просто самодержавной монархии в России, но именно самодержавной власти Анны Иоанновны. Разумеется, и они преследовали свои интересы, но выглядело все так, словно они стоят на страже интересов прежде всего будущей императрицы. Среди этих людей были братья Левенвольде, жена сенатора Ягужинского Анна Гавриловна, а также бывший камердинер покойного императора Степан Лопухин и его жена Наталья Федоровна, урожденная Балк, немка и близкая приятельница Анны Иоанновны еще по старым временам.
Лишь услышав от своего мужа о заседание и выработанных «кондициях», Анна Гавриловна Ягужинская спешно написала записку, которую отправила с доверенным слугой к своей лучшей подруге — Наталье Федоровне Лопухиной. Вскоре после того некая дама, чье лицо и фигура были скрыты черным плащом, постучала в дом, где жил Карл-Густав Левенвольде. Это была сама Наталья Федоровна. Ей не привыкать было скрываться под плащом и маской, когда она бегала по двоим многочисленным любовникам, но сейчас ее визит к старшему Левенвольде (который тоже числился в ее галантном списке) не имел никакого отношения к амурным делишкам.
Визит Натальи Федоровны был краток. Стоило ей удалиться, как Левенвольде торопливо написал какое-то письмо, потом вызвал к себе доверенного камердинера — и спустя несколько минут тот канул в ночь на самом быстроногом коне. Он вез за пазухой письмо Карла-Густава и держал путь в лифляндское имение Левенвольде, где скучал красавец Рейнгольд, сосланный после смерти Екатерины.
Прочитав, что написал брат, Левенвольде-младшии в свою очередь оседлал коня и унесся в Митаву, словно был не знатным вельможей, а самым обычным курьером.
Впрочем, нынче было не до чинов и званий! Предстояло спешно уведомить герцогиню Курляндскую о том решении, которое было принято в Санкт-Петербурге, предупредить, чтобы она не боялась «кондиций» и не относилась слишком серьезно к тому слову, которое ей придется дать «верховникам»… Таким образом, уже за сутки до того, как к Анне Иоанновне с тем же предложением прибыли гонцы от дружественно настроенного к ней сенатора Павла Ягужинского и священника Феофана Прокоповича, сторонника неограниченной монархии, и на двое суток раньше, чем в Митаве появились официальные представители «верховников», герцогиня Курляндская знала и о «кондициях», и о том, что подпишет их, а впоследствии уничтожит, дабы сделаться всероссийской императрицей. И тогда она воздаст каждому по делам его!
Странно — узнав, что призвана на русский престол, Анна первым делом ощутила не радость, а некую растерянность. Никогда не верила она в поговорку: дескать, все, что ни делается, делается к лучшему, а сейчас вынуждена была склонить голову перед правдивостью сего старинного присловья. Как она страдала из-за измены Морица! А ведь сложись между ними все по-доброму, не видать бы ей русского престола никогда в жизни, как не видать его старшей сестре Катерине из-за ее мужа. Мориц — он ведь покруче герцога Мекленбургского будет! А еще вспомнилось Анне, как однажды явился к ней астролог Фридрих Буффер и посулил, что она станет императрицей. Герцогиня Курляндская тогда лишь хмыкнула и посоветовала ему пойти проспаться.
Ишь ты, не соврал звездочтец!
И она позволила себе робко порадоваться известию. Но недолго: душу захлестнула ярость.
Анна подошла к зеркалу и уставилась на свое отражение. Она знала, что ее прозвище Толстая Нан, а лицо называют невыразительной, грубой маской. Она всегда страдала из-за этого и уповала лишь на то, что глаза — ее острые, карие, небольшие, но яркие глаза — придают ее тяжелым чертам живость и выразительность. Однако сейчас она смотрела в зеркало и молила Бога, чтобы тот дал ей силы пока что притушить жаркий пламень этих глаз. Она боялась, что глаза выдадут ее преждевременно. Выдадут ее ненависть…
