Тадеуш Доленга-Мостович - Счастье Анны
— И вам нравится Фрейд?
— Как это, нравится ли? Прекрасное отношение к науке! Нравится! Что за дикое определение!
— Почему дикое?
— Ну, потому что можно соглашаться с какой-нибудь научной теорией или не соглашаться, но при чем тут «нравится»?
— При всем. Поверьте мне, что вначале нравится или нет, а потом вы разделяете это мнение или нет.
— Это, возможно, у мужчин.
— У мужчин то же самое или они стараются замаскироваться даже перед самим собой. Так как же с Фрейдом?
— Вы, наверное, не признаете его совсем? — осторожно бросила Буба.
— Наоборот. Полагаю, что в психиатрии его теория может быть полезной. Зато в качестве урока для широких слоев интеллигенции должна быть вредной.
— О! Не стесняйтесь, добавьте какую-нибудь возвышенную фразу о деморализации.
— Вы ошибаетесь. Здесь идет речь не о деморализации, а лишь об умственном хаосе. Большинство нашей интеллигенции не имеет природной подготовки и основательных философских знаний. Поэтому такие люди не располагают ни материалом, ни способностью оперировать этим материалом, в результате чего обречены на безуспешное восприятие утверждений и научных аргументов. А что еще хуже, в естественном стремлении к упрощению понятий они очень быстро вырабатывают себе невыносимо примитивное мировоззрение, обобщающее исключительно болезненные проявления, и принимают эти проявления как образец всех человеческих проблем в убежденности, что это прогресс и что он имеет научный взгляд на жизнь. Популяризация Фрейда кажется мне особенно вредной еще и потому, что она способствует распространению понятий, выводящих все человеческие отношения из эротических импульсов. Пол и его действия распространяются на все, вплоть до границ комичного. Я знал одну даму в зрелом возрасте, которая писала стихи и красила красным цветом ногти. Так вот она убеждала меня, что пробуждение всяких действий и мыслей — это не что иное, как половой инстинкт. Честь, моральные критерии, любовь к музыке, перелет через Атлантику, теория относительности, повышение дисконта, вязание чулок на спицах, шлем соперника, оккупация Манджурии, бином Ньютона, снижение цен на нефть, автоматические запонки, система Тейлора и битва под Верденом — все это результаты действия полового инстинкта. Как это трогательно: например, девяностолетний Мидленокс слепнет над микроскопом, наблюдая osmos в клетках глубинных растений, подталкиваемый желанием пола! Сцевола, конечно, мазохист, а Магомет потому установил многоженство, что сам был сатиром. Разумеется, та пани, которая пишет стихи, — крайний пример, но уверяю вас, панна Буба, что миллионы женщин под влиянием научных трудов дошли до таких же комичных выводов. И поэтому, когда я увидел у вас Фрейда, мне стало грустно, так как мне не хотелось зачислять вас в число этих миллионов.
Эта последняя мысль прозвучала как-то очень серьезно и таким теплым тоном, что Бубе стало приятно. Если бы она не стеснялась, то призналась бы, что Фрейд ей вообще наскучил и что она никогда не думала, будто Сцевола был мазохистом.
Таньский заговорил снова:
— Наша интеллигенция напоминает мне ужа, а вернее, хвост ужа, голова которого — наука. Голова давно выползла из лабиринта материалистических понятий, давно ушли Демокрит, Бухнер и Молесхотт, а мы продолжаем дышать их отшумевшей мудростью и свято верим, что идем по пути прогресса, что, засоряя нашу практическую жизнь трансплантациями опровергнутых взглядов, просвещаем мир. Вы когда-то говорили мне, что лично знакомы с пани Щедронь, правда?
— Да, знакома.
— И что вы о ней думаете?
— Она очаровательна…
— Нет, я не имел в виду ее как женщину, а лишь то, о чем она пишет.
— Говоря вашим стилем, мне нравятся ее статьи.
— Жаль, — сказал он удрученно.
Буба рассмеялась:
— А вам-то какой вред?
— Мне бы хотелось, чтобы вы разделяли мое мнение.
— Это ясно, но в чем вы обвиняете пани Щедронь? Это, я думаю, самая интеллигентная женщина, какую я когда-нибудь встречала.
— У меня ее интеллигентность вызывает только улыбку, — скривился Таньский. — Она ведь невероятно наивна. И… если… Но вы же не принимаете некритически всего этого багажа?.. Мне бы хотелось иметь под рукой какую-нибудь из ее статей, чтобы доказать вам, что это за муть.
— Ну, знаете, — возмутилась Буба, — пожалуй, никто не пишет так понятно.
— Да, понятный язык, стиль, но невразумительное понимание проблем.
— Я вовсе этого не нахожу.
— Я постараюсь убедить вас.
— Когда?
— Когда вы позволите… Вы здесь живете?
— Да… А может вы… зашли бы когда-нибудь к нам? Родителям будет приятно познакомиться с вами.
Таньский поклонился:
— С искренним удовольствием. Если вы не будете возражать, то я нанесу свой визит в ближайшее воскресенье.
— Боже мой! Даже визит! Не будьте столь торжественны, просто загляните.
Вернувшись домой, Буба сказала матери:
— В воскресенье с визитом придет пан Таньский, о котором я говорила тебе несколько раз.
Пани Костанецкая, не поднимая глаз от счетов, спросила:
— Он тебе нравится?
— Мне? — безразлично надула губы Буба. — Так себе. Мама, не нужно воображать себе Бог знает что.
— Я ничего себе не воображаю, дорогая девочка. Из того, что ты рассказывала, у меня сложилось впечатление, что это милый, хорошо воспитанный, пристойный молодой человек, ну и что вы нравитесь друг другу. Поэтому ты хорошо сделала, что пригласила его.
— Если бы я думала о нем так, как предполагает мама, то не приглашала бы его домой.
— Почему?
— Ну, потому что мы могли бы видеться в кондитерской, ходить на прогулки… Это только когда-то молодые люди должны были обязательно сидеть в родительском салоне, просматривать альбомы, играть на фортепьяно и говорить о разных банальных вещах под неусыпным оком матери или тетушки.
