Вики Баум - Гранд-отель
И вот уже снова несется автомобиль по дороге, вот уже снова они примчались в точку, где сходятся пути всего молодого Берлина, радиомачта вращается и бросает светлые пятна в темный город, перед Дворцом спорта черно — так много здесь собралось народу Люди, как пчелы на летке, сбиваются гроздьями, слышится негромкое несмолкающее жужжание. Крингеляйн никогда еще не видел такого огромного зала, как здесь, во Дворце спорта, и такого неимоверного скопления народа. Позади Гайгерна, который, словно ладья, плывет в толпе, Крингеляйн пробирается к своему месту — в одном из первых рядов, совсем близко от светлого, голого, освещенного ярко-белыми лучами четырехугольника, к которому устремлены четырнадцать тысяч пар глаз. Гайгерн не скупится на пояснения, но Крингеляйн все равно ничего не понимает. Он снова боится, Боже ты мой, как он боится самого себя, он же не выносит вида крови, драк и грубой силы. Именно сейчас он с ужасом вспоминает свою работу в военном госпитале, где во время войны был санитаром. Его направили в госпиталь, потому что для другой службы он оказался непригодным. Оробевший Крингеляйн с изумлением смотрит на мускулистых боксеров, которые выходят на помост: вот они сбросили халаты и демонстрируют публике свои крепкие тела. Крингеляйн почтительно прислушивается к голосу, который рычит в мегафон, Крингеляйн хлопает в ладоши, когда все в зале хлопают. «Если станет невмоготу, отвернусь», — думает он в начале первого раунда. Но сперва ему представляется, что те двое на высоком помосте, два худеньких, щуплых паренька с приплюснутыми носами, просто забавляются какой-то игрой «Да они играют, точно котята», — убеждает себя Крингеляйн и, почувствовав облегчение при этой мысли, улыбается. Гайгерн, напротив, теперь крайне серьезен, в нем угадывается такое напряжение, что Крингеляйну снова становится страшно. Зал замер, боксеры замерли. Иногда слышно, как они опасливо тянут носом воздух, а их танцующие ноги в спортивных ботинках на тонкой подошве переступают почти бес шумно. Потом в глубокой тишине вдруг раздается глухой округлый удар — и зал в первый раз взрывается шумом, летящим к самому потолку, где под стропилами крыши теряется в сумраке тысячеликая галерея. «Еще!» — проносится в мозгу Крингеляйна, при звуке удара он испытывает сладкое лихорадочное удовлетворение, на смену которому тут же приходит голод. Прозвенел гонг. Через канаты ринга попрыгали люди. Ведра, стулья, губки, полотенца перемахивают через канаты, боксеры сидят в противоположных углах ринга и шумно дышат, высунув языки, как загнанные собаки. Им смачивают водой губы, пить нельзя. Брызги долетают до Крингеляйна, он аккуратно смахивает их с пальто и с неожиданным для себя самого сочувствием смотрит на боксера, который отдыхает в ближнем от Крингеляйна углу ринга. Гонг. И тут же четырехугольник белого яркого света опустел, гомон зала оборвался, зрители следят за поединком. Удар, удар, удар! Крики на галерее. Тишина. Удар. Первая кровь — алая струйка бежит по лбу боксера, а он смеется. Удар, удар и вдруг — стон. Крингеляйн ощущает свои сжатые кулаки в карманах пальто, как два посторонних предмета. Гонг. Опять суета в углах ринга, там развеваются полотенца, там массируют, похлопывают потные блестящие тела. Внизу все лица стали зелеными и холодными от света, люди вскакивают с мест и жарко спорят между собой.
— Ну, наконец. Сейчас начнется, — говорит Гайгерн.
Третий раунд. Крингеляйн не без содрогания услышал сигнал о предстоящем волнующем событии. Боксеров на ринге не различить, потому что у обоих разбиты носы, и Крингеляйн только в перерывах болеет за того, что отдыхает в ближнем к нему углу. Боксеры набрасываются друг на друга с яростью, вот они крепко обхватили друг друга — на мгновенье кажется, будто это дикое, яростное объятие. «Брейк!» — вопит публика, все четырнадцать тысяч глоток. Крингеляйн тоже вопит. Пусть они дерутся, те двое на помосте, нечего прохлаждаться, привалившись к канатам! Больше всего на свете Крингеляйн хочет снова услышать глухой округлый сочный звук, с которым перчатка бьет по незащищенному телу.
— Блинкс спекся. Долго не продержится, — хмуро обронил Гайгерн. Его крепкие, как у молодого пса, зубы блестят из-под короткой верхней губы.
Рефери в белой шелковой рубахе бросился разнимать боксеров, он разводит в стороны запятнанные кровью мускулистые тела. Крингеляйн недоволен тем, что боксеры позволили себя разнять. Он впился взглядом в того, который «спекся», — на профессиональном жаргоне это, очевидно, означает, что боксер потерял сознание и умирает. У этого парня, по имени Блинкс, над правым глазом вздулась синяя шишка, похожая на диковинный плод, спина и плечи измазаны кровью, он часто сплевывает кровь на пол под ноги рефери. Блинкс низко опустил голову — наверное, так надо, но Крингеляйн по неопытности думает, что парень просто смертельно трусит. Всякий раз, когда Блинкс получает новый удар, Крингеляйна распирает от жгучей агрессивной радости, которая рвется наружу откуда-то из темных глубин его души. Ему мало того, что он видит. Каждый четкий, достигший цели удар он встречает сдавленным криком радости и сразу же начинает ждать — с раскрытым ртом, вытянув шею — следующего удара. Гонг. Перерыв. Гонг. Раунд. Гонг. Перерыв Раунд. Перерыв. Раунд…
В седьмом раунде с Блинксом было покончено. Он пошатнулся, как пьяный, грохнулся на пол, перевернулся на спину и остался лежать неподвижно. Двадцать восемь тысяч ладоней обрушились градом аплодисментов. Крингеляйн услышал свой хриплый вопль, увидел свои бешено хлопающие руки. Он не до конца понял, что произошло там, на помосте. Человек в шелковой рубахе стоял над побитым Блинксом и считал, отмахивая рукой, которая поднималась и опускалась, как молот. Один раз Блинкс все же пошевелился, точно упавшая на льду лошадь, но подняться не смог. Новый всплеск крика в зале. Люди полезли через канаты — объятия, поцелуи, рев мегафона, безумие галереи. Когда Блинкса уволокли с помоста, Крингеляйн в предельном изнеможении опустился на свое место и поник. Он пережил слишком сильное напряжение, плечи и руки заныли.
— Ого, да вы совсем скисли от восторга, — сказал Гайгерн. — А что, захватывает ведь, верно?
Крингеляйну вспомнился вчерашний вечер, прожитый им словно тысячу лет назад.
— Это совсем не то, что вчера на балете с Грузинской, — ответил он и с холодноватой жалостью вспомнил полупустой зрительный зал театра, призрачное и меланхоличное кружение нимф, раненую голубку, лунный свет на сцене, жидкие аплодисменты да комментарии доктора Оттерншлага.
— Грузинская! — повторил Гайгерн. — Ну конечно, это совсем другое дело. — В душе он улыбнулся. — У Грузинской слишком много кривлянья, — сказал затем Гайгерн и в эту минуту вдруг увидел ее, действительно увидел Грузинскую: она была в Праге, сидела в своей уборной, отдыхала и думала, что после вчерашней ночи чувствует себя усталой, но молодой и храброй…
