Евгения Марлитт - Имперская графиня Гизела
Он замолк на минуту.
Дипломат как бы колебался. Он взял флакон и поднес его к лицу молодой девушки, прислонившейся к подушке дивана.
При этом движении Гизела подняла голову и оттолкнула его руку.
— Мне не дурно — рассказывай далее, — проговорила она быстро, с необыкновенной энергией. — Не думаешь ли ты, что очень сладко чувствовать себя под пыткой!
Взгляд, полный страдания, метнули в его сторону ее карие глаза.
— Конец недолго рассказывать, мое дитя, — продолжал он глухим голосом. — Но я должен тебя просить настоятельно не терять головы — ты теперь похожа на помешанную… Ты должна подумать, где ты и что сегодня и у стен есть уши!.. Принц был при последнем издыхании, когда графиня Фельдерн, едва переводя дух, бросилась к его постели; но у него все еще оставалось настолько сознания, чтобы оттолкнуть ее, — он, должно быть, сильно был озлоблен против этой женщины… На столе лежало второе, только что оконченное завещание, подписанное умирающим, Цвейфлингеном и Эшенбахом, которые находились при принце; по завещанию этому все наследство переходило к княжескому семейству в А… Я сам в этот роковой час находился по дороге в город, чтобы призвать князя к постели умирающего для примирения… Принц умер с проклятием на устах против бабушки, а полчаса спустя по соглашению с Цвейфлингеном и Эшенбахом, новое, только что написанное завещание принца брошено было ею в камин — и она сделалась наследницей умершего.
Из груди девушки вырвался полукрик-полустон, и прежде чем министр в состоянии был помешать, Гизела вскочила, распахнула окно, отдернула жалюзи, так что лучи заходящего солнца разлились пурпуровым светом по стенам и паркету.
— Повтори мне при дневном свете, что бабушка моя была бесчестная женщина! — вскричала она, и ее нежный, мягкий голос оборвался рыданиями.
Как тигр бросился министр к девушке и оттащил ее от окна, зажав ей рот своими бледными, костлявыми пальцами.
— Сумасшедшая, ты умрешь, если сейчас же не замолчишь! — прошипел он сквозь зубы.
Он усадил ее на софу — закрыв лицо руками, она опустилась между подушками… Минуту он стоял перед ней молча, затем медленно подошел к окну и снова запер его. Ноги его неслышно ступали по ковру, который он только что попирал с такой яростью, и руки, которые с такой грубой силой только что трясли нежные плечи молодой девушки, теперь с безукоризненно аристократической мягкостью покоились на руке падчерицы.
— Дитя, дитя, в тебе скрыт демон, который в состоянии превратить в бешенство всякое мирное расположение духа, — произнес он, нежно отводя руки ее от лица. — Безрассудная!.. Под влиянием ужаса ты заставила язык мой произносить слова, которые совершенно чужды моему сердцу… Ты сильно встревожила меня, Гизела, — продолжал он строго. — Вся эта болтающая, смеющаяся толпа с лестью и медом на устах, наполняющая теперь замок, увидела бы себя оклеветанной и оскорбленной, если бы твой неожиданный крик достиг ее уха… Вся эта жалкая сволочь во прахе лежала перед блистательной графиней Фельдерн — и отличным образом употребляла свое время, пожирая богатства сиятельной красавицы. Но тем не менее в этом кругу все убеждены, — разговаривая, конечно, лишь шепотом об этом предмете, — что наследство Фельдернов незаконно.
— Люди правы — княжеское семейство обворовано самым обыкновенным образом! — сказала Гизела глухим, прерывающимся голосом.
— Совершенно верно, мое дитя, но ни одно человеческое ухо никогда не должно этого слышать. Мне очень хорошо известен твой резкий способ выражаться, я мужчина, в моей груди не чувствительное женское сердце, и с твоей бабушкой я не нахожусь в кровном родстве, но все же для меня как острый нож твои жестокие, хотя, быть может, и справедливые слова. Я никогда не позволил бы себе называть таким именем этот поступок.
Он остановился, Это едкое замечание не оставило никакого отпечатка на прекрасном бледном лице сидевшей с ним рядом девушки.
— Не думай, — продолжал он быстро, — что я этим хотел извинить совершенную не правду, вовсе нет. Напротив, я говорю: она должна быть искуплена!
— Она должна быть искуплена, — повторила молодая девушка, — и очень скоро!
Она хотела подняться, но министр удержал ее.
— Не будешь ли ты так добра сообщить мне, что намерена предпринять? — спросил он.
— Я иду к князю, — сказала она, стараясь освободиться от него.
— Та-ак — ты пойдешь к князю и скажешь: ваша светлость, я, внучка графини Фельдерн, обвиняю бабушку мою в обмане; она была бесчестная женщина, обокравшая княжеское семейство!.. Что мне за дело, что этим обвинением я накладываю клеймо на благороднейшее имя в стране и пятнаю честь целого ряда безупречных людей, которые охраняли ее как наидрагоценнейшее сокровище! Что мне за дело, что эта женщина была матерью моей матери и охраняла мое детство — я хочу лишь искупления, все равно свершаю ли я при этом вопиющую не правду, обвиняя мертвеца, который не может защищаться! ..Женщина эта давно лежит под землей, но навеки на памяти о ней должна лежать вся тяжесть ужасного обвинения, между тем как при жизни она, может быть, могла бы представить много оснований, смягчавших ее вину!.. Нет, мое дитя, — продолжал он с мягкостью после короткой паузы, тщетно стараясь разглядеть выражение лица девушки, — так быстро и необдуманно мы не должны развязывать узел, если не хотим взять на себя ответственности за тяжкий грех. Напротив, еще не один год должен пройти до тех пор, пока утаенное наследство не перейдет снова к законным наследникам. Затем настанет час принести жертву — жертва эта будет принесена не одной тобой, но также и мной, что сделаю я с радостью… Аренсберг, который приобрел я за тридцать тысяч талеров, принадлежит также к этому наследству — я передам его по завещанию княжеской фамилии, выговорив достаточный капитал для мамы, — ты видишь, что и мы также присуждены страдать ради имени Фельдерн и памяти твоей бабушки!
Молодая девушка упорно молчала — ее головка поникла еще ниже.
— Так же, как и я, думала твоя мать, твоя добрая и невинная мать. Проступок должен быть искуплен лишь в глубоком молчании, — продолжал министр. — В эту ночь она на коленях стояла у смертного ложа принца и принуждена была быть свидетельницей не правды; она носила в груди всю жизнь свою роковую тайну, никогда не осмеливаясь напоминать об этом событии, — Она была слишком робка; но при смерти старшего своего ребенка, пораженная горестью, она сказала, что это справедливая кара Немезиды!.. Незадолго до ее смерти я узнал из ее собственных уст, что такой невыразимой печалью отуманивало ее милые глаза, — я должен тебе сказать, мое дитя, я нередко страдал от этих немых жалоб.
