Евгения Марлитт - Имперская графиня Гизела
Она хотела проскользнуть мимо роковой двери, но, видно, не миновать ей было этого испытания.
Дверь распахнулась, и на пороге показался министр.
Бледный свет, проникавший сквозь синие занавески, придавал его безжизненному лицу еще более отталкивающее выражение. Он не сказал ни слова привета — словно боялся услышать звук человеческого голоса; тихо, но решительно взял молодую девушку за руку и повлек ее через порог своего кабинета; рука его была холодна, как лед. Гизела содрогнулась, точно на нее вдруг повеяло могильным холодом.
Он сделал знак удивленной гувернантке, что она ему не нужна, и закрыл за собой дверь.
Вступая в небольшую наглухо занавешенную комнату, Гизела подумала, что она задохнется, а министр еще закрыл единственное полузатворенное окно, и в воздухе остался только одуряющий запах духов, которые всегда и в избытке употреблял министр. Гизела ненавидела этот запах.
Пока он тщательно запирал окно, Гизела безмолвно остановилась у самого порога, бессознательно ухватившись за ручку двери, точно ей нужно было обеспечить себе возможность отступления. В этой комнате, которую она ненавидела, с тех пор как помнила себя, был только один предмет, на котором взор ее мог остановиться с любовью, — то был портрет ее покойной матери, висевший над письменным столом министра. Из широкой золотой рамы в полумраке, разлитом по комнате, выделялся светлый образ молодой девушки с золотистыми кудрями. Большие голубые глаза ее смотрели так приветливо и доверчиво на мир Божий, точно она ждала, что путь ее жизни будет усыпан такими же цветами, как те, которые она держала в своих тонких, прекрасных руках.
— Гизела, милое дитя, мне нужно с тобой поговорить, — сказал министр, подходя к ней.
Тон его голоса был мягок, исполнен грусти и даже нежен. Этот зловещий тон был хорошо знаком Гизеле, она всегда слышала его, когда бывала больна и несчастна, когда доктор стоял у ее изголовья, пожимая плечами и глубокомысленно покачивая головой, а госпожа фон Гербек в отчаянии ломала руки, — и теперь он только усилил давящее впечатление, вызванное в ней настоящим ее положением.
Вероятно, все это очень ярко отпечаталось на ее лице, потому что министр, нахмурившись, остановил на ней свой холодный, суровый взгляд.
— Только без сумасбродств, Гизела, — сказал он с грозной торжественностью. — Я взываю теперь к твоему рассудку, к твоей решительности, а больше всего к твоему сердцу… Через полчаса ты будешь знать, что твоим безрассудствам пришел конец. Движением руки он пригласил ее сесть в кресло. Но в эту минуту приподнялась портьера боковой двери, и прекрасная мачеха, словно окутанная облаком розового газа, появилась на пороге. Черные глаза ее сверкали, лихорадочный румянец пылал на ее щеках.
Она медленно подошла к молодой девушке и окинула ее таким злобным взглядом, что та содрогнулась.
— А! Так вот она, моя красотка! — сказала она хрипло. — Ты настояла на своем!.. И на будущей неделе произойдет официальное представление ко двору!.. Княгиня будет счастлива видеть около себя отпрыска знаменитого рода!
Министр вскочил, как ужаленный. Солнечный свет, проникавший в полутемную комнату через отворенную дверь, окружил баронессу точно ореолом, но этот самый свет озарял и лицо ее супруга, на котором ясно выражались гнев и испуг.
— Ютта, не увлекайся! — процедил он сквозь зубы. — Ты знаешь, что я в своем кабинете совсем другой человек, чем в твоем салоне. К тому же я с самого начала нашего брака запретил тебе входить сюда без приглашения.
Суровый взгляд его остановился на роскошном туалете строптивой женщины.
— Впрочем, позволь полюбопытствовать, почему ты так рано облеклась в костюм? — сказал он несколько изменившимся тоном. — Неужели хозяйка вовсе не нужна в доме, переполненном гостями?
— Я сегодня не хозяйка дома, а гостья князя, милостивый государь; графиня Шлизерн занимает место хозяйки, — ответила она резким тоном. — Я оделась так рано потому, что туалет мой требует много времени, а мадемуазель Сесиль ужасно неповоротлива.
Она презрительно повернулась спиной к Гизеле и обеими руками откинула назад усеянное серебристыми блестками покрывало, спадавшее с ее головы, В этом идеальном наряде ее несравненная красота выступала еще ярче обыкновенного, но красота эта, по-видимому, не оказывала обычного действия на супруга. Его брови сдвинулись еще больше, он злобно закрыл глаза рукой, точно его что-то ослепило, И действительно, можно было ослепнуть от неисчислимых бриллиантов, которыми были усыпаны ее платье, шея и голова.
— Не прикажешь ли принять этот туалет за костюм цыганки, роль которой ты должна была изображать сегодня? — спросил он, не без примеси едкой иронии указывая на платье жены.
— Роль цыганки я передала госпоже Зонтгейм, ваше превосходительство, я же предпочла быть сегодня Титанией, — ответила она дерзко.
— И неужели для этого необходима такая роскошь бриллиантов? — сказал он раздраженным тоном. — Ты знаешь, как мне ненавистна подобная выставка драгоценных камней…
— Только с самого недавнего времени, друг мой, — прервала она его, — и я напрасно ломаю себе голову, что могло произвести в тебе такую перемену… Теперь ты презираешь те самые бриллианты, блеск которых прежде казался тебе необходимой принадлежностью твоей супруги при каждом ее появлении в обществе… Впрочем, твой вкус мог измениться, но мне до этот дела нет! Я люблю эти камни, люблю их до обожания! И я буду украшать себя ими, пока волосы мои черны, пока глаза мои блестят, пока я не умру!.. Эти бриллианты мои, я буду защищать свою собственность, даже если бы и пришлось пустить в ход ногти и зубы!
Как сверкнули при этом из-под вздернутой губы маленькие, белые зубы очаровательной Титании!
— До свидания в лесу, прекрасная графиня Фельдерн, — воскликнула она с безумным смехом и вдруг как вихрь выбежала из комнаты.
Министр смотрел ей вслед, пока не исчезли за дверью последние складки ее газового платья и пока не замолк в отдалении легкий стук ее маленьких каблуков. Тогда он запер дверь, но портьеры не опустил — за портьерой удобно скрываться непрошеному слушателю.
— Мама очень раздражена, — сказал он спокойным голосом, обращаясь к Гизеле, которая все еще стояла, не переводя дух, точно окаменев, — Одна мысль, что один из твоих припадков мог бы нарушить праздник, приводит ее в ужас. К тому же она боится, что твое незнание света и жизни может поставить нас в затруднительное положение при твоем неожиданном, ничем не подготовленном представлении ко двору. Она, бедняжка, и не подозревает, что этому представлению никогда не бывать… И я даже не могу успокоить ее на этот счет, так как она должна узнать это из твоих уст, дитя мое!
