Франсуа Деко - Приданое для Анжелики
— Мадам Кабаррюс арестована, — сказала гувернантка и всхлипнула. — В тюрьме она сейчас. Даже меня с малышом к ней не пускают.
Анжелика ужаснулась и лишь тогда поняла, что происходит. То, что Париж пережил год назад, здесь только начиналось. В ход пошли повальные аресты, массовые убийства, весь патентованный набор пламенных революционеров.
— Я могу у вас остановиться?
— Ох, не надо, мадемуазель. — Гувернантка покачала головой. — Этот дом небезопасен.
Анжелика вздохнула, попрощалась, проехала несколько кварталов от центра и сняла первую же мансарду. Она спрятала под матрас отцовскую книгу и деньги, перекусила в какой-то харчевне, преодолела острый страх и отправилась к тюрьме. Следовало узнать, насколько серьезно положение мадам Кабаррюс.
Когда Терезию вели по коридору, гильотина где-то во дворе чавкнула еще раз, и колени женщины подогнулись. Она видела, как работает эта жуткая машина, помнила это униженное, беспомощное и по-настоящему страшное положение гильотинируемого человека: руки связаны за спиной, все тело притянуто веревками к доске, а голова свисает с края. Терезия, вызванная на допрос в числе первых, на все это была обречена.
Солдаты провели ее по серой, густо покрытой пятнами лестнице на второй этаж, старший постучал в простую, даже не окрашенную суриком дверь. В следующий миг она оказалась в просторной комнате, залитой октябрьским солнцем. За огромным столом у окна сидел молодой мужчина в черном парике по якобинской моде. Рядом с ним устроился секретарь с кипой бумаг на коленях.
— Гражданка Терезия Кабаррюс? — Мужчина в парике заглянул в одну из бумаг, рассыпанных на столе.
Как все якобинцы, он демонстративно игнорировал правила приличия и не желал представляться.
— Гражданин Жан-Ламбер Тальен? — задала она встречный вопрос.
Мужчина угрожающе сдвинул брови и оторвал взгляд от бумаг.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Я не слышала, чтобы вы представились.
Мужчина вскипел, схватил со стола густо исписанный листок, вскочил и выкрикнул.
— Да! Меня звать Жан-Ламбер Тальен! Но не в вашем положении, гражданка Кабаррюс, задирать нос! Жена маркиза-эмигранта…
— Бывшая жена, — поправила его Терезия.
— Акционер изменнической французской Ост-Индской компании!
— Бывший акционер, — поправила его Терезия.
Эти акции давно были переписаны на Бартоломью-Мишеля Кабаррюс.
Комиссар конвента как споткнулся.
«Да, — отметила Терезия. — Им всем нужны наши деньги».
— Бывший!.. — Тальен язвительно хмыкнул и углубился в текст. — Можно подумать, республика ничего больше на вас не накопает. Ну да, вот оно: имела контакты с изменниками, осужденными трибуналом, состояла в связи с… так, это не то.
Повисла пауза, и вдруг Жан-Ламбер поднял на нее взгляд, полный презрения и при этом сальный.
— А ведь это о вас писала «Скандальная хроника». Прекрасная маркиза спит со всеми друзьями дома.
Терезия кивнула.
— Да, обо мне. Журналисту, написавшему эту гадость, не удалось затащить меня в постель.
— Не стройте из себя монашку, — заявил комиссар. — Ваша слава идет впереди вас.
Терезия усмехнулась.
— Я не строю из себя монашку, Жан-Ламбер. Я знала многих мужчин. — Она поймала его взгляд и со значением добавила: — Но это были настоящие мужчины. Никому из них и в голову не пришло тащить меня в постель под угрозой публикации грязной статьи или гильотины.
Комиссара как ударили.
— Я вас, гражданка Кабаррюс, еще в постель не тащил.
— А я еще ни слова не сказала о вас, Жан-Ламбер. Я не имею привычки в чем-то обвинять людей, которых не знаю.
Тальен пожевал губами и хмуро указал на стул.
— Садитесь, Терезия Кабаррюс.
— Благодарю, Жан-Ламбер. — Терезия присела.
Но комиссар так и не мог успокоиться. Видимо, арестантка ударила его в больное место.
— Напрасно вы так. Нет, не вы лично. Но почему-то аристократы видят только то, что им выгодно. Раз якобинец, так обязательно бесчестный человек.
Терезия пожала плечами.
— По делам судим. Убедите нас, аристократов, что это не так, и вас начнут уважать. А пока выходит, что республика ненавидит меня, например, потому, что я с кем-то разделила ложе.
— Никто вас не ненавидит, — буркнул комиссар и приказал секретарю: — Принеси-ка мне кофе.
Терезия улыбнулась так мягко, как только могла, проводила выходящего секретаря глазами и сказала:
— Жан-Ламбер, мы оба знаем, что акций у меня уже нет. Нам известно, что я никак не причастна к эмиграции бывшего мужа. Он уехал уже после нашего развода. Мы не сомневаемся в том, что меня ждет отделение головы…
Тальен молчал.
— Хуже того, — с напором добавила Терезия. — Судя по газетам, меня ждет еще и посмертная слава дешевой шлюхи. Просто потому, что Робеспьеру и всем этим содомитам никогда не войти в круг мужчин — таких, как мой отец. Это не правосудие, а именно ненависть. Не мужская, Жан-Ламбер.
Тальен покраснел.
— Я не имею к этому отношения.
Терезия пристально посмотрела ему в глаза.
— Значит, у меня есть шанс.
Она знала мужчин и намеренно поставила Жана-Ламбера перед выбором: поступить с ней честно, то есть оправдать, или позволить считать его причастным к содомии. Комиссар был еще слишком молод, чтобы просто переступить через эту условность.
Адриан делал все так, как ему сказали, держал пост и молился. Его шатало, в глазах плыло, а потом наступил момент, когда горячки просто не стало. Заживающая рана еще болела, но его уже не трясло, а глаза и губы разом перестали покрываться гнилостным налетом.
— Теперь можно тертую морковочку, репку. — Священник улыбнулся ему. — И молись, молись, молись.
Адриан сердечно поблагодарил его, обнял и… в тот же день отправился в Париж. Он ехал в том же порезанном, зашитом и кое-как отстиранном от крови васильковом мундире, с теми же бумагами на имя Жана Молле, но республика им не интересовалась.
Все говорили о гильотинировании некогда арестованных депутатов-жирондистов во главе с бывшей первой дамой республики мадам Ролан да о том, что гражданская война вот-вот кончится. Люди за прошедший год сильно от всего этого устали. Париж выглядел опустошенным.
Адриан подъехал к своему дому, не без труда вышел из экипажа и поднялся по лестнице, но швейцара в дверях не обнаружил. Полы были грязны, на стенах пятна. Охая от боли, он взошел на второй этаж, и от сердца отлегло. Отец так и сидел в том же кресле, но уже без вина и дворецкого в качестве вечного партнера по игре в кости. Он читал книгу.
— Здравствуй, папа.
