Екатерина Мурашова - Сибирская любовь
Лежащий шевельнулся. Вот сейчас поднимет голову и…
– Откуда он взялся-то, бедолага? – услышал он собственный совершенно спокойный голос.
Этот, в шинели, перестал шевелиться. Бельмастый хотел ответить, но его перебил, протолкавшись вперед, другой мужик, немолодой и, судя по внешнему виду, почти не принимавший участия в драке. Впрочем, был он тоже не без изъяна: на одной руке не хватало трех пальцев. Глянул на Сержа с откровенной мрачноватой усмешкой: нашелся, мол, судья с молоком на губах.
– Это, уж простите на грубом слове – приблуда, – объяснил он, и другие слегка притихли, беспалый, очевидно, был у них в авторитете, – водчонки, вишь, захотел, вот и притек. Откуда – не ведаем. За руку его никто не ловил, и тряпица Ерофеичева, с деньгой-то, на полу нашлась. Однако нам стало подозрительно.
– А добром отвечать не схотел! – крикнули из толпы.
– То-то добром: тебе б так по шее вмазали, ты б ответил!
– Не так надо было вмазать!..
– Ироды! – задушенный крик долетел со стороны: десятник Емельянов наконец-то поспел на место. – Аспиды многоглазые! Что склубились? Своей души не жалко, хоть бы мою пожалели!
Серж старался не смотреть на лежащего человека в шинели, но как-то так получалось, что почти ничего, кроме него, не видел, только мельком – оживленное шевеление. Кто-то засмеялся, веселый тенорок выкрикнул:
– Капитон Данилыч, душевный ты наш!
– Наградные-то на Покров будут, ай нет?
– Каки наградные, он домок-то в Тобольске пока тесом покрыл, а надо железом!
– Гляди, Данилыч, инженер вызнает – псом потравит!
– Смешочки мне! А ну, рразойдись!!
Отчаянный выкрик десятника, как ни странно, подействовал. Рабочие примолкли, опомнившись. Серж почувствовал на себе их взгляды. Надо было срочно что-то делать. Он шагнул к лежащему и, наклонившись, тронул его за плечо.
– Ты живой? Что, совсем худо?
Из-под тряпья донеслось бубненье, скорченная фигура завозилась, приподнялась лохматая голова. Серж увидел рябое лицо с заплывшим глазом и разбитыми губами. Не то – совсем другое лицо! От облегчения задрожали руки.
– Встать можешь?
Он выпрямился, обвел рабочих быстрым взглядом:
– Этого надо бы в участок… Да как вы думаете – стоит ли?
– Какой думать! – возмущенно фыркнул Емельянов, сверля бедного приблуду обвиняющим взором. – Овсянников разберется!
– Да чего ихнее благородие лишней работой-то грузить, – заметил, внимательно глядя на Сержа, беспалый.
– Я считаю – незачем, – сказал Серж.
Народ загомонил. Оказалось, почти все с этим мнением согласны – даже те, кто три минуты назад готов был незнакомца разорвать в клочья. Самое веское слово сказал пострадавший Ерофеич: деньги целы – выходит, и толковать не о чем.
Непойманный вор, почуяв перемену атмосферы, сразу ожил и начал перемещаться незаметно, пользуясь тем, что на него перестали смотреть. Рабочие и впрямь потеряли к нему интерес. Проблема исчерпана! Серж, скосив глаза, успел заметить грязно-зеленую шинель; и отвернулся. Его обступили, начались разговоры. Ясно было, что так просто из этой толпы не выберешься. Надо отвечать на вопросы, показывать, каков ты, управляющий, выписанный из Петербурга по капризу хозяина.
Дело непростое! А надо – надо так повести разговор, чтобы понравиться. Зачем? Серж никогда себе такого вопроса не задавал. И был бы очень удивлен, если б кто задал. Нравиться всем – дело натуральное. Особенно тем, кто нужен; может, и не теперь, может, потом когда-нибудь понадобится. И нечего тут чиниться, считаться достоинством: мужик ли, пьяница, инородец… тем более, что особых усилий обычно не требовалось, все выходило само собой.
Но – не сейчас. Эти рабочие были какие-то другие, он не чувствовал их с первого взгляда, как привык. Зато очень ясно чувствовал себя: ряженый самозванец, нелепый перед этой тяжелой тягучей бездной, о которой не имеет понятия. Черт, да что это с ним? Обычные мужики! И натура у них устроена, как у всех прочих мужиков: работа – водка – баба. А ему мерещатся невесть какие сложности, потому что тот, в зеленой шинели, вовсе не уполз далеко. Он где-то здесь. Вон за тем забором или за деревьями – притаился темным кулем и ждет. Его ждет, Сержа. Он ведь понимает, что Серж его узнал.
Вместо того, чтобы толково объясняться с рабочими на предмет наградных и злодея Печиноги, который кого-то там отстранил от работы (и, следовательно, от жалованья) совершенно без вины, Серж пытался восстановить в памяти дорогу… весь тот путь от почтовой станции, когда они с юным инженером глядели друг на друга, одурев от тряски и скуки. О чем-то говорили… О чем? Называл ли его инженер по имени, и слышал ли рябой казак? А – раньше, когда только отправлялись? Эти казаки прибыли, когда они уже сидели в повозке… Или до того?
Он тряхнул головой. Конечно, до того! Конечно, слышал!
– Ладно! С Печиногой я поговорю. Вы, по-моему, отрастили друг на друга зубья, а чтобы по-людски… Ладно, ладно! – он вскинул руку, пресекая возмущенные выкрики. – И с наградными попробуем решить. Тут, конечно, потруднее… спасибо Воропаеву. Но мы попробуем! Нет, ну не всерьез же вы думаете, что у начальства только и радости – вас прижать побольнее? Нам надо, чтобы дело шло! А как оно пойдет, когда у рабочего пустое брюхо, и дома… А! – он умолк. Собственные беспомощные рассуждения были противны, как скрежет ножа по стеклу.
Однако рабочие смотрели на него без враждебности, и лица у них вроде посветлели. Или ему просто хотелось, чтоб так было?.. А еще больше хотелось выбраться из этой душно воняющей толпы, вскочить на Огонька и – галопом отсюда!
Когда это желание наконец сбылось, ему, увы, не стало легче. Отъехав совсем недалеко от поселка, остановил коня. Огляделся, щурясь.
Стволы, стволы… Вот так и будут они его преследовать до смертного часа. Бурые, серые, красные. Теперь он уже кое-как разбирался в деревьях. Вон те, с темно-зелеными иголками – пихты. А желтые – лиственницы. Они, оказывается, свое игольчатое оперение на зиму сбрасывают.
В Инзе лиственницы не растут.
Он поморщился, прогоняя расплывчатое виденье краснобоких яблок в траве, гудящих пчел, бледно-голубых цветов цикория на склоне железнодорожной насыпи… Торопливо сунув руку за пазуху, достал портсигар.
Эту серебряную коробочку с монограммой «СД» он заказал в Петербурге. В курении не было никакой радости, но – модно, стильно! В компании он с удовольствием потягивал папироску, а, оставшись один, моментально про них забывал. И здесь забыл. Портсигар этот, по-хорошему, давно бы выбросить в болото – пока никто не пригляделся к вензелю, – да как-то было жалко. Серебро все-таки. И память.
