Анастасия Туманова - Мы были юны, мы любили
К счастью, со всем этим успели вовремя, и, когда родные Илонки постучались в двери Большого дома, их встретила целая толпа с Яковом Васильевым во главе. Митро как раз бешеным шепотом ругался с Петькой Конаковым:
– Последний раз спрашиваю, дашь денег или нет?! Сват бесштанный!
– Да, Арапо, вот чтоб меня разорвало, нету! Нету, и все! Тыщи мало тебе?! Из меня и так мать теперь всю душу выдернет…
– А я тебе говорю, давай еще одну! Я ведь тоже выдернуть все, что хочешь, могу… Да верну я тебе еще до Троицы, жмотище, обернусь с конями и верну! Не понимаешь, что ль, что надо до зарезу?!. Мне с этими болгарами до конца жизни знаться, если все, даст бог, утрясется…
Котляры вошли солидно, не спеша. Отец Илонки, высокий старик с сухим и умным лицом, нервно постукивал по полу палкой с массивным набалдашником из черненого серебра. Сразу определив старшего в доме, старик уткнулся в Якова Васильева острым взглядом, в котором пряталось волнение.
– Здравствуйте, ромалэ, – не очень уверенно заговорил Яков Васильич. – Милости просим в наш дом. Чем богаты – всем с вами поделимся.
Воцарилась мертвая тишина. Молодые цыгане, сгрудившиеся вокруг хоревода, разом подобрались. Котляры, толпившиеся в дверях за спиной старика, тоже поглядывали недобро. Минута была напряженная.
Старик-котляр молчал. Вместо него подала голос мать Илонки – немолодая, но еще красивая цыганка с тяжелыми золотыми монистами на груди и причудливо заплетенными косами, уложенными под шелковым платком.
– Где наша дочь? – сердито и встревоженно спросила она. – Ваши увезли, мы знаем. Те, которые вчера в табор приходили.
Яков Васильевич оглянулся назад. Митро с Илонкой вышли к котлярам и второй раз за день опустились на колени.
– Простите меня, ромалэ, – Митро старательно удерживал на лице покаянное выражение. – Богом клянусь, я вашу дочь честно взял. Она мне жена теперь. Пусть все знают. И денег я за нее столько дам, сколько запросите.
Он покосился на стоящего в дверях Петьку, тот чуть заметно пожал плечами и неохотно кивнул. Мать Илонки шагнула к дочери.
– Силой взял? – резко спросила она.
Бледная Илонка, уже в широком фартуке поверх юбки, в платке на заплетенных волосах, испуганно замахала руками и даже сделала движение, загораживающее мужа от разгневанной матери.
– Нет, нет! Я сама! Я его люблю! – закричала она.
Митро невольно усмехнулся. Хмыкнул и кто-то в толпе котляров.
Мать смерила Илонку внимательным взглядом, отошла к мужу и что-то тихо заговорила. Старик слушал, посматривал на дочь. Было видно, что на него произвели впечатление не столько слова Илонки, сколько тяжелое золотое ожерелье с гранатами, красующееся на ее шее. Илонка поняла это и украдкой приподняла рукава, чтобы цыгане могли увидеть старинные витые браслеты. Их только час назад подарила невестке Марья Васильевна.
– Вуштен[50], – наконец смягчился старик.
Митро с облегчением поднялся. Илонка тоже вскочила и юркнула за спину свекрови. Та торопливо сказала:
– Просим дорогих гостей к столу… Варька! Варька! Где ты там? Приглашай живей! Они что, совсем по-нашему не понимают?
Через несколько минут и хозяева, и гости устроились за большим столом, накрытым в зале. Вечер был теплым, солнце садилось, в открытые окна лезли ветви цветущей сирени, розовые полосы света тянулись по стенам, россыпью отражались от рояля, дрожали на монистах котлярок.
Расселись по старинному обычаю: мужчины – с одной стороны, женщины – с другой. Молодые цыганки скрылись на кухне. Вскоре они появились оттуда, неся блюда с едой, тарелки и стаканы. Илонка прислуживала за столом вместе со всеми. Солнечный свет играл на ее волосах, выбивавшихся из-под платка. На живом личике старательно удерживалось солидное выражение замужней женщины. Босые ноги (Митро, купив жене золотое ожерелье, забыл о том, что ей нужны ботинки) мягко ступали по паркету. Хоровые цыгане с восхищением поглядывали на нее, усмехались: «Ну и Арапо! И здесь не растерялся, лучшую кобылку отхватил!» Митро, как мог, старался поддерживать разговор с мужчинами, но глаза его сами собой оборачивались на тонкую фигурку молодой жены. И ни он, ни другие цыгане не заметили, как молча вышла из комнаты Данка. Только Варька, сидящая среди котляров, проводила ее сухими, воспаленными глазами и отвернулась, задумавшись о своем. Завтра утром она уже рассчитывала быть в дороге.
* * *Кузьма проснулся оттого, что кто-то дергал его за плечо:
– Кузьма Егорыч! Кузьма Егорыч! Да вставайте уже за-ради бога!
Он попытался было отбрыкнуться, но резкое движение тут же отозвалось болью в голове. Кузьма застонал сквозь зубы, перевернулся на спину, нехотя разлепил глаза. Хрипло спросил:
– Февронья, ты?
– Кому еще? Вставайте, за полдень уже!
– Ну и что? Господи-и-и, помереть спокойно не дадут… – Кузьма с трудом сел на постели, помотал головой, осмотрелся, убедился, что находится в давно знакомой Февроньиной комнате с выгоревшими и залитыми вином обоями и рваной занавеской на окне. Сейчас занавеска была отдернута, и солнечный луч падал на огромный букет голубой и розовой сирени. Букет стоял в глиняном горшке с отбитым краем, и на нем, среди пахучих соцветий, деловито жужжали две пчелы, залетевшие в открытое окно. Хозяйка комнаты, босая, в одной рубашке, сидела возле стола и, подперев кулаками щеки, любовалась на цветы. В ее давно не мытых рыжих волосах, кое-как заплетенных в короткую косицу, играло солнце.
– Ну, с какой радости разбудила-то? – тоскливо пробубнил Кузьма, вытаскивая из-под кровати одежду. – Места тебе жалко? Если денег нет, так я добавлю…
Февронья оторвалась от созерцания букета. Вздохнув, сказала:
– Домой вам надобно, Кузьма Егорыч. Вас ваши цыгане уже с фонарями обыскамшись, шутка ли – четвертый день в пропаже находитесь! Даная Тихоновна к вам хоть и со всем уважением, но и с Дмитрием Трофимычем ей тоже ссориться без надобности. И клиент частый, и человек порядочный…
– Митро приходил? – немного испугался Кузьма.
– Как же-с, были, и вчерась, и третьего дня. И в расположении весьма дурственном. Прямо-таки выражаться изволили по-извозчицки, а допреж себе такого даже в подпитии не позволяли! Даная Тихоновна распереживалась вся и сегодня мне с утра велела: буди, говорит, дите и до дому отправляй, а то как бы не вышло чего… Я что, мне помещения не жалко…
На «дите» Кузьма не обиделся и только тяжело вздохнул, представив себе, во что может вылиться «дурственное расположение» Митро. От этого еще сильней захотелось оказаться где-нибудь подальше от Большого дома. «На Сухаревку пойду», – подумал он и, морщась от головной боли, начал медленно, то и дело чертыхаясь, одеваться. Февронья следила за ним сонными карими глазами, машинально отбрасывала падающую на глаза прядь волос и тихонько вздыхала.
