Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Он стоял передо мной, посреди большого зала приемов, с телохранителями по обе стороны. Прощание было официальным и публичным, и Антоний неожиданно вновь предстал настоящим римлянином.
Я смотрела на него, а вместе со мной и Цезарион. Для мальчика расставание с этим человеком, ставшим для него и наставником, и добрым старшим товарищем, тоже было горькой утратой. Я обнимала сына за худенькие плечи, находившиеся уже на уровне моих ребер. Нынешним летом ему исполнится семь лет.
— Я пришел проститься, — сказал Антоний. — Я не могу достойно отплатить за твое несравненное гостеприимство, но поверь — моя благодарность сильнее, чем можно выразить словами.
— Да пребудет с тобой благословение всех богов, пусть они даруют тебе благополучный путь, — произнесла я избитую официальную фразу, но на самом деле хотела сказать совсем другое.
«Я люблю тебя и знаю, что ты уезжаешь, потому что не можешь не откликнуться на зов чести. Я прошу тебя не забывать мои слова и предостережения».
Он поклонился, а потом импульсивно сказал:
— Проводи меня в гавань. Посмотри на мои корабли.
Вопреки официальному церемониалу Антоний протянул мне руку. Я приняла ее, и мы вместе вышли из зала, навстречу слепящему свету неба и моря. Наши люди двинулись следом.
На мгновение мы оказались одни; тут же он наклонился и прошептал мне на ухо:
— Это не прощание, но всего лишь краткая разлука.
Его теплое дыхание мигом разожгло тысячу воспоминаний и сопутствующее им желание.
— Долг — суровое дитя богов, — ответила я, — и настало время отдать ему дань.
С этими словами я отпустила его руку. Я боялась, что если не сделаю этого, то не выдержу и брошусь ему на шею.
Корабли уплыли. Их паруса, белые, как волны на море, становились все меньше и меньше, пока не исчезли на восточном горизонте. Я глядела из окна, как они огибают маяк и направляются в открытое море. Цезарион смотрел вместе со мной.
— Ну вот, они свернули за маяк… сейчас, должно быть, почти поравнялись с Канопом… все, их не видно.
Его голос звучал тихо и печально. Пока он следил за парусами, это отвлекало его, но теперь мальчик понял, что игры с Антонием закончились.
Он вздохнул и ссутулился у стола, где ждала оставленная игровая доска.
— А когда он вернется? — спросил Цезарион.
— Я не знаю, — ответила я.
«Никогда», — прозвучало в моей голове.
— Ему нужно готовиться к войне, и кто знает, что случится потом.
После его отбытия стало казаться, что он наполнял собой и дворец, и всю Александрию. Теперь город опустел, и лишь гулкое эхо взывало к ушедшему. Странно: ведь все это существовало задолго до него, однако насквозь пропиталось его духом. В моих личных покоях Антоний не жил, но они тоже тосковали по нему вместе со мной и, кажется, даже стали меньше.
Я бродила по моим опустевшим комнатам, касалась каждой вещи, напоминающей о нем, а потом мысленно убирала ее — аккуратно и решительно, как римский солдат складывает свою палатку с наступлением утра. Все кончилось. Антоний уплыл, отказался от моего предложения, от личного и политического союза. Он уплыл сражаться в других, собственных битвах. Теперь это его война, не моя.
Конечно, прошлое не ушло полностью. Было еще наследие встречи в Тарсе и то, что осталось после долгих зимних ночей в Александрии — восхитительных, пламенных ночей. Хармиона знала или догадывалась, хотя сама боролась с печалью после расставания с Флавием. Однажды тихой ночью, расчесав мои волосы и сложив мое одеяние, она сказала просто:
— Значит, он уехал, несмотря ни на что.
— Он не знал.
Для меня возможность поговорить об этом вслух стала огромным облегчением, и я даже не задала вопрос, откуда она знает.
— Ты не сказала ему? — спросила она с недоверием. — Разве это честно с твоей стороны?
— Я решила, что да. Мне показалось, нечестно было бы сказать.
— Почему же сказать правду нечестно? — удивилась она. — От чего ты его оберегала?
— Сама не знаю, — призналась я. — Я словно защищала себя.
Хармиона покачала головой.
— Нет, ты поступила наоборот: ты лишила себя защиты. О тебе будут говорить… мне даже подумать страшно, что они скажут!
— Мне все равно, — ответила я. — Нет, я не так говорю — мне не все равно. Я не могу допустить, чтобы меня высмеивали или жалели. Особенно жалели. И кого ты имеешь в виду, говоря «они»? Моих подданных? Римлян? Фульвию?
Ну вот, я и произнесла: «Фульвия».
— Да всех! Любого из них! Тех, кто судит, бранит, побивает камнями.
— Это иудейский обычай. Греки и римляне в женщин камни не швыряют, — уточнила я. — Кроме того, это убедит людей, что Антоний походит на Цезаря больше, чем Октавиан, раз пошел по его стопам.
Лишь когда я высказалась, до меня дошел юмор этой фразы.
Хармиона рассмеялась своим глубоким хрипловатым смехом.
— Я не думаю, что он последовал по стопам Цезаря.
Тут мы захохотали вместе.
Потом Хармиона сказала серьезно:
— Вряд ли Антония огорчило бы известие, что у него будет сын — единоутробный брат сына Цезаря.
О, другой непременно воспользовался бы этим, но чтобы Антоний — маловероятно. Что делало ему честь, но было его слабостью.
Через несколько дней я почувствовала, что обязана поговорить с Олимпием. Может быть, я хотела так утешить себя за то, что ничего не сказала Антонию. Мой врач отреагировал на новость еще более бурно, чем я ожидала.
— Ты лишилась рассудка? — воскликнул он. — А как же…
Я открыла шкатулку, где хранила подаренное противозачаточное снадобье, и молча вернула Олимпию флакон.
— Вижу, ты им не пользовалась, — проворчал он, заглянув внутрь.
Судя по тону, он сердился на меня, как родитель на беспутное дитя.
— Итак? — Олимпий поставил флакон, скрестил руки на груди и вперил в меня хмурый взгляд.
— Вы с Мардианом вечно приставали ко мне, чтобы я обеспечила трон наследниками. Пришлось пойти вам навстречу, — попыталась отшутиться я, но он не поддержал такого тона.
— О, моя дорогая царица и бесценный друг, — сокрушался он. — Это ужасно, ужасно! В первый раз все отнеслись к твоей выходке снисходительно: сыграли роль суеверия насчет Исиды и Амона, да и Цезарю, признаться, сходило с рук все, что бы он ни вытворял. Но на сей раз дело обстоит иначе. Антоний не Цезарь…
Как говорил и сам Антоний.
— Олимпий…
Я была тронута тем, как близко к сердцу принимал он мои проблемы.
— Антоний не Цезарь, и мир не благоволит к нему в той же мере, — продолжал Олимпий. — Кроме того, в отличие от Цезаря у Антония уже есть дети. Цезарю ты преподнесла уникальный дар, что же до Антония — сколько у него отпрысков?
