Генрих Шумахер - Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона
От пальцев до локтя — вот путь, который преодолел сэр Уильям в три месяца домогательств.
Чтобы отпраздновать новую отделку комнат, Гамильтон устроил вечер. Он пригласил друзей, чиновников посольства, высших придворных неаполитанского двора, целый рой артистов и художников. Всем было поставлено условие, чтобы женатые явились с женами.
Сэр Уильям занимал слишком высокое положение, чтобы кто-нибудь осмелился воспротивиться, а потому все приглашенные явились, но сначала держались слишком сдержанно. Однако мало-помалу успех Эммы рос. Сначала она пела гостям неаполитанские и уэльские песенки. Затем была представлена живая картина, где Эмма явилась кумской сивиллой. Гости были в восторге, лед был окончательно растоплен. Этот вечер открыл Эмме доступ в неаполитанское общество.
«Рыцарь Гамильтон, который все еще живет здесь в качестве английского посланника, нашел теперь, после долгого увлечения искусством, после долгого восхищения научными занятиями, вершину искусства и науки в красивой девушке. Он заказал для нее греческий костюм, который удивительно идет к ней; при этом она распускает волосы, берет несколько шалей и производит ряд сменяющихся поз, движений, жестов, выражений лица и т. п., так что в конце концов начинаешь думать, будто видишь все это во сне. Все, что тысячи художников готовы были бы создать, видишь здесь готовым в движении и в поразительной сменяемости: стоя, коленопреклоненно, сидя, лежа, серьезно, печально, задорно, ускользая, покаянно, угрожающе, пугливо и т. д. Одно следует за другим и вытекает из этого другого. Она умеет подобрать к каждому выражению складки шалей и из одного и того же платка делает сотню головных уборов. Старый рыцарь держит ей свечу и всей душой отдался этому занятию. Он находит в ней античную красоту, все прекрасные профили сицилийских монет, даже самого Бельведерского Аполлона».
Так записал в своих «Итальянских путешествиях» знаменитый Гёте, не раз бывавший в доме Гамильтона и деливший со всем обществом восторг перед пластической красотой Эммы и ее поразительными мимическими танцами с покрывалом. Да, теперь Эмма стала важной леди, какую хотел сделать из нее Гренвилль. Представляя своей легкой грацией очаровательный контраст этикету аристократического общества Неаполя, Эмма, казалось, беззаботно скользила по жизненному пути.
Она знала, что нравилась такой сэру Гамильтону; в ней осуществился для него идеал подруги, которой предназначено усыпать цветами его старость. Но в то же время все острее говорила в нем страсть стареющего мужчины, который видит, что его чувства разбиваются о холодную бездушность красивой статуи.
Теперь Эмма отлично знала его. Он был похож на отца Моцарта. Однажды, перед отходом ко сну, сын взял в его присутствии септима-аккорд. Часами ворочался старик на своей кровати; наконец он встал, подошел к роялю и взял аккорд, разрешающий септиму. Затем старик удовлетворенно заснул.
Септима-аккордом сэра Уильяма была загадка скрытой красоты Эммы. Если она приподнимет покрывало, то жажда сэра Уильяма сейчас же утолится. Тогда он будет в состоянии оттолкнуть ее от себя, как продавал картины, насмотревшись на них досыта. Ну а пока он начал ревновать ее.
С тех пор как Гамильтон представил Эмму королю Фердинанду, последний стал отчаянно ухаживать за ней. Он старался бывать везде, где появлялась она, вечно выражал сожаление, что не умел говорить по-английски, когда же Эмма научилась итальянскому языку, он стал осыпать ее преувеличенными комплиментами. Если злые языки начинали сплетни про Эмму, король вмешивался и сурово порицал клеветников, ставя Эмму дамам своего двора в образец безукоризненного поведения и аристократического приличия.
Однажды вечером он явился в палаццо Сиесса. Он неожиданно открыл у себя голос и просил Эмму спеть с ним дуэтом. Увы! Когда он впервые запел, Эмма испугалась: ни одной верной ноты не было взято; при этом он пел сквозь зубы, словно простой рыбак. Он заметил удивление Эммы, однако она сумела выйти из затруднительного положения.
— Ваше величество поет не так, как обыкновенные певцы! — сказала она в ответ на обращенный к ней вопрос. — Ваше величество поет… как король!
Она чуть не задохнулась от сдерживаемого смеха, увидев самодовольную улыбку Фердинанда. И все же, когда потом сэр Уильям стал издеваться над королем, она взяла последнего под свою защиту: конечно, Фердинанд Бурбонский — не Адонис, не Аполлон, но зато хороший человек.
Хороший человек? Гамильтон чуть не раскричался на Эмму за это, а потом ожесточенно напал на короля.
Хороший человек! Просто идиот, кретин! Взойдя на трон восьми лет от роду, он никогда не брался ни за книгу, ни за пение. Когда он женился на Марии-Каролине, высокообразованной дочери Марии-Терезии, он не умел ни читать, ни писать. Королева тайком старалась обучить его этому, стыдясь дикаря, которого должна была взять в мужья. Но все-таки он ненавидел умственный труд. На заседаниях государственного совета он откровенно засыпал, предоставляя все королеве. Нельзя было записывать протоколы заседаний, так как это было для короля слишком долго. Чтобы не подписывать самому декреты, он заказал штемпель со своей подписью, который и прикладывал к бумагам. Его занятия состояли из еды, питья, спорта, охоты, рыболовства, женщин. Он тренировался, как скороход или атлет. На охоте благородное выслеживание зверя казалось ему побочным; главное было убивать, избивать целыми массами. Наслаждением ему было видеть содрогающееся в агонии тело, вдыхать пряный запах горячей крови. И при этом он был труслив: он никогда не подходил к обложенному зверю, пока егеря не приводили добычу в такое состояние, когда она не могла уже быть опасной царственному палачу. Точно так же он был жесток с людьми, когда мог делать это безнаказанно. Аббата Мадзингуи, флорентийского дворянина, он приказал подбрасывать на воздух до тех пор, пока несчастный не испустил дыхания. А почему? Да потому только, что длинная, худая фигура аббата вызвала смех у этого варвара.
О да! Этот король был хорошим человеком! По крайней мере, народ думал так. Король вступал в близкое общение с чернью, так как разговоры и развлечения образованных людей были ему скучны, и он охотно отдавался диким забавам простонародья. Чернь аплодировала его пошлым шуткам и обращалась с ним как с равным. «Nazone» — «король-носач» — так называли его лаццарони, высмеивая громадный нос Фердинанда, а он считал это большой честью для себя!
— Он дурак, варвар, ничтожество! — закончил в бешенстве сэр Уильям. — Во времена Фридриха Великого и Иосифа Второго такой король только и возможен что на неаполитанском троне. Карикатура на короля!
