Лоренс Даррелл - Жюстина
«Я никогда не забуду тебя».
«Я тоже. Пиши мне».
«Если ты захочешь, то я вернусь».
«Не сомневаюсь. Поправляйся, Мелисса. Ты должна поправиться. Я буду ждать тебя, и мы начнем новый круг нашей жизни. Все наше во мне. Оно неприкосновенно. Я чувствую это».
Значения слов, которыми в такие минуты обмениваются влюбленные, искажены огромным чувством. Только паузы точны, правдивы и жестоки. Мы замолчали и взялись за руки. Потом она обняла меня и сделала знак водителю ехать.
Арнаути пишет: «С ее отъездом город начал странно нервировать его. Знакомые уголки Александрии, где когда-то его память запечатлела ее, вновь легко и ощутимо становились фоном для теней ее испуганных глаз и движений рук. Названия тех кафе, где они когда-то упивались созерцанием друг друга. Иногда на темной улице ее темный контур вдруг появлялся впереди. Она остановилась поправить ремешок туфли, и он настигал ее с тяжело бьющимся сердцем — а это была другая женщина. Некоторые двери в этом городе, казалось, были созданы, чтобы пропустить ее. Он садился около них и терпеливо ждал. Иногда им овладевала неистребимая мысль о том, что она точно приедет на таком-то поезде, он бежал на вокзал и искал ее в непрерывном потоке пассажиров. Он мог коротать ночи в душном зале ожидания аэропорта, вглядываясь в лица прилетающих и улетающих людей, чтобы не пропустить ее внезапное возвращение. Вот так ее образ властвовал над его воображением и учил его, сколь слабы могут быть доводы рассудка. Он носил в себе ощущение, что она рядом, как носят неизбывную память об умершем ребенке».
В ночь после отъезда Жюстины разразилась чудовищная гроза. Я часами бродил под дождем, страдая не только своей неудержимой душевной болью, но и раскаянием Нессима. Честно говоря, я даже не осмеливался возвращаться в пустую квартиру, чтобы не пойти по пути, уже выбранному Хранителем Казны столь беззаботно и легко. Седьмой раз проходя по улице Фуад, в непроглядном дожде без шляпы и пальто, я случайно заметил свет в высоком окне дома Клеа и неожиданно для себя позвонил в дверь. Она визгливо открылась, и тишина сменила звуки темной улицы: рокот дождя в канавах и хлюпанье переполненных сточных труб.
Едва открыв дверь, Клеа поняла мое состояние, заставила меня войти, стянуть с себя насквозь промокшие одежды и надеть голубой халат. Приятно грел маленький электрический камин, хозяйка решила сделать мне кофе.
Она уже переоделась ко сну и расчесала золотую копну волос. На полу, рядом с пепельницей, где кудрилась непотушенная сигарета, лежал разворотом вниз журнал. Окно с неизменным постоянством озаряли сполохи молний, будто лампы-вспышки, отсвечивавшие на суровом лице Клеа. Где-то, в темных глубинах неба, перекатывался и стонал гром. Среди спокойствия этой квартиры я мог облегчить душу, заговорив о Жюстине, но, казалось, Клеа знала все, и ничего-то нельзя скрыть от любопытства александрийцев.
Посреди моего монолога Клеа сказала: «Ты еще поймешь, что она — та, которую я так сильно любила». Она признала это с трудом, застыв на фоне двери, туго затянутая в полосатую пижамку. В руке ее была чашка кофе. Клеа закрыла глаза, словно ожидая удара по макушке. Из-под ресниц выскользнули две слезинки и побежали по крыльям ее носа. Она напоминала молодую кобылку со сломанной ногой. Наконец я услышал шепот: «Давай не будем больше о ней говорить. Она не вернется». Чуть позже я засобирался уходить, но буря за окном была в самом разгаре. Мои насквозь вымокшие одежды никак не просыхали. Клеа сказала: «Ты можешь остаться со мной» и добавила с такой нежностью, что я ощутил спазм в горле: «Только пожалуйста, — не знаю как и сказать, — пожалуйста, не возбуждай меня».
Мы лежали рядом на узкой кровати и говорили о Жюстине, пока буря швыряла на подоконник горсти дождя, принесенные с моря. Теперь Клеа успокоилась и говорила о своей любовнице с трогательным смирением. Я узнал от нее многие секреты прошлого Жюстины. В голосе Клеа звучало удивление и нежность, словно она говорила как вассал о горячо любимом и ненавидимом сюзерене. Вспоминая о психоаналитических изысках Арнаути, моя собеседница повеселела: «Она не отличалась особым умом, понимаешь, но была в ней хитрость загнанного зверя. Я не уверена, понимала ли Жюстина цель исследований Арнаути, но хотя с врачами она была скрытна, от друзей у нее секретов не было. Помнишь, как доктора никак не могли нащупать, что стояло за ее фразой: «Вашингтон. Дистрикт. Колумбия». Как-то ночью мы лежали в этой постели и я спросила у нее: «Какие у тебя ассоциации от этой фразы?» Она мне полностью доверяла, и ответ последовал мгновенно (я сразу поняла, что он уже был обдуман, хотя доктор Арнаути его и не добился): «Недалеко от Вашингтона есть городок Александрия. Отец часто говорил, что хотел съездить туда к каким-то дальним родственникам. У них была дочь — моя ровесница и звали ее Жюстина. Она сошла с ума и попала в психбольницу после того, как ее изнасиловал мужчина». Потом я спросила ее: «А что такое Дэ-Ка?», и она сказала «Да-Капо. Каподистриа».
Не знаю, сколько длился наш разговор с Клеа и как мы уснули, но наутро я проснулся в ее объятиях. Буря стихла, вымыв и вычистив город. После завтрака на скорую руку я отправился в парикмахерскую Мнемджана, чтобы побриться. Теперь я шагал по городу, природные краски которого были очищены дождем от пыли, и теплая красота их сияла в нежно колышущемся воздухе. Письмо Жюстины все еще было у меня в кармане, но перечитывать его я не решился, чтобы не нарушать настроения ночной беседы с Клеа. Только первое предложение необъяснимо пульсировало в моем мозгу: «Если ты вернешься с озера живым, письмо это будет ждать тебя».
На полке камина в гостиной лежало и другое письмо. В нем мне предлагали поработать два года учителем католической школы в Верхнем Египте.
Я подпишу этот контракт. Переменить все и освободиться из плена этого города, преследующего меня по пятам. Сны мои — бесконечная череда поисков Жюстины в угасающих огнях арабского квартала.
Письмо с моим согласием ляжет под штемпель и с его удара начнется новый период моей жизни, отсекающий от Города, состарившего меня длинной чередой событий. Но его накатанная колея еще пребудет со мной какое-то время. Все те же улицы и скверы, подобно огням Фаросского маяка, будут полыхать в памяти. Комнаты, где мы любили друг друга, и столики кафе, за которыми я замирал от прикосновений ее пальцев к моим запястьям. А в это время ритмы Александрии колыхали горячие мостовые и от них отдавались в наших телах, как похотливые поцелуи и хриплые удивленные слова ласк.
Расставания — горький, но нужный душе урок, предлагаемый школой любви своим прозелитам, чтобы они очистились от всего — кроме желания жить.
