Лоретта Чейз - Последний негодник
В одно мгновение мир потемнел, затем снова вспыхнул ослепительный свет, когда сопровождаемая оглушительным грохотом молния ударила над пустынной местностью.
И в ту же секунду вдруг донеслись посторонние звуки: крики, пронзительное ржание коня не то от страха, не то от боли, громыхание колес экипажа.
Затем она увидела его самого, пронесшегося вниз по дороге в нескольких дюймах от ее колес. Лидия направила кабриолет немного влево, увидела, как тильбюри безумно дернулся вправо, прогромыхав мимо и чуть не задев ее. В очередной раз вспыхнула молния, и Лидия разглядела напряженный силуэт Эйнсвуда, как он натягивает поводья за мгновение до того, как обрушился удар грома, и в следующую секунду куда более ужасающее крушение: тильбюри круто занесло далеко в сторону от дороги.
Лидия осознавала шелест дождя, сверкание молний, как дрожала земля от грома, и голоса, но только словно откуда-то издалека, из другого мира, существующего где-то в бесконечности.
Весь мир для нее сосредоточился в этот момент в слишком неподвижном теле рядом с обломками крушения, и, казалось, прошла вечность, прежде чем Лидия пробралась через вырытые колеи к нему.
Она упала на колени, прямо в грязь, туда, где он лежал лицом вниз.
Узри меня повергнутого ниц перед тобою.
Она вспомнила, как он бросился тогда перед ней на колени на Ковент-Гарден, воскресила в памяти интонации его театрально умоляющего голоса и искорку смеха в его плутовских глазах, разоблачавшую его истинное душевное выражение.
Внутри Лидии вздымался, рос ужасный безумный хохот. Но ведь она же никогда не впадала в истерику.
Лидия потянула его за сюртук.
– Вставай, будь ты проклят. Ну, пожалуйста.
Она не плачет. Это дождь заливает глаза. Это от холода болит горло. Боже, как же холодно, а он такой тяжелый.
Она раздирает сюртук, стараясь перевернуть его на спину, не может она позволить ему валяться тут дальше в грязи и потому дергает из всех сил за лацканы, пытаясь поднять.
– Очнись, ты, глупая упрямая скотина, – плакала Лидия. – Очнись, ну, пожалуйста.
Но он не приходил в себя, а у нее не хватало сил поднять его. Она смогла лишь баюкать его голову и вытирать грязь с его лица, и приказывать, и ругаться, и умолять, и обещать все, что угодно.
– Только не умри тут у меня, ты, чудовище, – задыхалась она, слова обжигали горло. – Я ведь постепенно… привязалась к тебе. Давай, очнись. Я такого не хотела… Я буду ведь так несчастна. Как ты мог, Эйнсвуд? Это несправедливо… ты же игрок. Очнись. Ты же победил. – Она трясла его. – Слышишь меня, ты, тупоголовый шут? Ты победил. Я согласна. На кольцо. На священника. На всю чертову церемонию. На герцогиню. Твою герцогиню. – Она снова встряхнула его. – Ты ведь этого хотел? Приди в себя. Сейчас или никогда, Эйнсвуд. Это твой последний шанс. Очнись, черт ты эдакий, и ж-женись на мне. – Лидия подавила рыдание. – Или я брошу тебя тут, где нашла. – Она в отчаянии склонила голову. – Прямо здесь. В грязи. В канаве. Я знала, что ты… п-плохо кончишь.
Виру было очень паршиво. Безнадежный случай.
Ему следовало открыть глаза еще несколько возгласов назад, но он ужасно боялся проснуться и обнаружить, что это всего лишь сон: его девочка-драконша бранит его на чем свет стоит и убивается над ним.
Не сон то был, впрочем, и она наверняка промокла до нитки, а он, должно быть, величайшая скотина во всем подлунном мире, что из-за его никчемной личности она рискует заболеть.
И тогда Вир поднял руку и притянул ее прекраснейшее упрямое лицо поближе к себе.
– Я умер, и мне явился ангел, или то всего лишь вы, Гренвилл? – прошептал он.
Она было пыталась отпрянуть, но он не был столь слаб – или великодушен – чтобы позволить ей избежать поцелуя. Он ладонью накрыл ее затылок, притянул ее голову пониже, и драконша, как водится, в одно мгновение уступила. Тогда он окончательно понял, что ему не снится сон.
Ни в каком сне не попробуешь такую сочную сладость, как у ее нежных пухлых губ. И он наслаждался ими, углубляя и продлевая поцелуй. Вокруг бушевала буря, а он упивался своей девочкой…
Когда же он отпустил ее – неохотно, настолько против желания, что ему следовало поставить себе при жизни памятник за подобное самоотречение – правда прорвалась за его выставленные баррикады, и он сиплым голосом спросил:
– Ты желаннее, злая девчонка, чем все вместе взятые ангелы на небесах. Возьмешь меня, милая? Ты ведь это имеешь в виду?
Она судорожно вздохнула:
– Да, именно это, чума тебя забери. И я не милая. Вставай, ты, великий притворщик.
Берти не впервые было попадать в неприятности. Однако такое случилось впервые, когда экипаж разбился вдребезги, а правил им не он. Все же, как он втолковывал мисс Прайс несколько минут спустя после того, как мисс Гренвилл спешно бросилась к Эйнсвуду, даже самый искусный кучер не смог бы предотвратить этот несчастный случай. Испугавшись молнии, лошадь рванула с такой силой, что сломала одну оглоблю тильбюри. Другая треснула, когда экипаж перевернулся. Лошадь дала деру, волоча за собой остатки порванной упряжи.
Сам Берти, вовремя сообразив, выпрыгнул на дорогу. Он бы бросился к месту, где свалился Эйнсвуд, не останови свой кабриолет мисс Гренвилл и не сделай то же самое раньше его. Потом первой мыслью Берти стало «сначала леди», и он поспешил на помощь мисс Прайс, которой оставили на попечение явно ретивого мерина.
Как объяснил ей Берти, если Эйнсвуд умер, то ему уже никто не поможет. Ежели нет, то, похоже, понадобится подмога, чтобы вытащить его из канавы и доставить в Липхук. Раз тильбюри валяется в обломках, а кабриолет не сможет увезти четверых, то Берти махнет на нем с мисс Прайс попросить помощи в деревне.
Времени это заняло не так уж и много. Постоялый двор «Якорь» находилась не далее мили от места происшествия и был битком набит приятелями Эйнсвуда, с нетерпением ожидавшими исхода скачки. За считанные минуты снарядили чью-то карету и отправились в спасательную экспедицию.
Берти точно не был уверен, чья это оказалась карета, потому что к тому времени впал в состояние глубочайшего безумия.
Замешательство началось по пути в гостиницу, когда Берти приметил дорожный указатель, оповещавший путников о направлении и расстоянии до ближайших по соседству селений.
– О, гляньте, – моргая, произнес Берти. – Блэкмур. Вот оно что.
До сих пор мисс Прайс была несколько сурова, хотя значительно дружелюбней, чем когда он последний раз беседовал с ней в пятницу. Тогда она рассердилась на что-то, за что он казнил бы себя, имей он представление, за что именно.
