Александр Корделл - Поругание прекрасной страны
И вот мы ввосьмером отправились в Коулбруквел, и Афель Хьюз трубил вовсю, чтобы в Нанти знали, кто сюда явился, так что мы иной раз еле успевали увернуться, когда из окна выплескивали на нас помои. «Королевский дуб» был битком набит, но Мо проложил нам дорогу к стойке, и мы стали стучать по ней и требовать пива, а кругом все перешептывались, глядя на Мо, — дескать, плохо придется Даю Беньону Чемпиону, когда этот верзила до него доберется: слава о боксерской сноровке Мо распространялась быстрее пожара. Зефания Уильямс произносит речь на улице, сказали нам; и, выпив по кружке пива, мы пошли послушать.
Ночь была облачная, бурная, и под полной луной гнущиеся деревья отбрасывали на траву горбатые тени, а скалы в дымном свете факелов казались приземистыми злыми уродами. Сотни людей стояли на ветру: мужчины из долин Гвента, чьи лица были еще черны после смены, женщины, которые, дрожа, кутались в платки и поддерживали привязанных за спиной младенцев, и босоногие малыши, с плачем цепляющиеся за юбки матерей.
И вот он, чартист Зефания Уильямс, муж рока; он стоял на высоком камне, увлекая красноречием, пугая молчанием. Таким буду я помнить его до конца жизни — в расцвете его славы и силы, а не закованным в кандалы каторжником, гнущим спину под жгучим солнцем, под плетью надсмотрщика. Мне не забыть, как он стоял тогда на камне, протянув вперед руки.
— Смотри, — шепнул Мо, — вон рядом с ним Генри Винсент и Уильям Джонс Часовщик. — И он указал на них пальцем.
— Так беритесь за меч! — воскликнул по-уэльски Уильямс. — Пускайте в ход порох и пули, раз нас к этому принуждают, ибо как же иначе можем мы вести переговоры, раз они отказываются их начать? Да если мы и принудим их к переговорам, разве могут простые слова убедить псов-хозяев вроде Геста из Доулейса и Крошей из Кифартфы? Что парламенту петиция, раз в нем заправляют аристократы денежного мешка, властвующие над нами? Разве это свобода, когда мы идем к урнам голосовать за вига или за тори под угрозой черного списка? Где закон, запрещающий расплачиваться товарами вместо денег, или закон о твердых ценах в заводских лавках? Их нет, и вы их никогда не получите, ибо в парламенте заправляют люди, которым принадлежат заводские лавки и которые устанавливают цены, чтобы морить нас голодом, — и заправляют они там не по воле народа, говорю я вам, а по праву рождения и толстого кошелька, и так будет всегда, пока мы их не свергнем!
Толпа заревела, и в воздухе замелькали сжатые кулаки.
— Мы люди мирные и никому не угрожаем, — кричал Зефания, — но если им нужна кровь, они ее получат, ибо прошло время их своеволия, когда они хлыстом разгоняли собрания. И если Крошей Бейли задумал разогнать наше собрание, пусть приходит со своими волонтерами — мы встретим их пулями.
— Это уже почти государственная измена, — шепнул мне Афель Хьюз. — Скоро он возьмется за Викторию.
— Да! — загремел Зефания, словно услышав его. — Всю их дворянскую кавалерию в сапогах со шпорами, что прямо с охоты скачет разгонять «немытых». Хотите знать правду о них, об этих бездельниках, что сидят в своих поместьях, наживаются на вашей нищете и спокойно смотрят, как умирают ваши дети? И все под защитой законов, которые они меняют на потребу своему карману, прячась под юбками королевы, сделав из нее свою куклу, да благословит ее Бог! — Тут он подмигнул, и толпа взвыла. — К черту всех их и к черту парламент, и да спасет Бог нашу королеву-девственницу, говорю я вам, ибо если слова не могут уничтожить несправедливые законы, которые связывают ей руки, то это сделают пушки народа, и они сметут с лица земли ее врагов, паразитов, впившихся в ее корону, стервятников пенсионного списка!
Оглушительный рев.
— А это уже настоящая государственная измена! — крикнул Афель Хьюз. — К черту Зефанию Уильямса, я за Ловетта, потому что одно дело прокатиться по морю в Ботани-Бей[7] и совсем другое — набиваться, чтобы твою голову выставили на пике в Лондоне, а тело искромсали в куски.
— Это потому, что ты слаб в коленках, Афель, — ответил Райс. — А я стою за Зефанию; все или ничего, парень, все или ничего.
Толпа вокруг нас колыхалась, бешено плясало пламя факелов и фонарей на палках.
— А ну, подвинься, — крикнул Мо, расправляя плечи и расшвыривая тех, кто чуть не опрокинул нас, рванувшись к камню, на котором вместо Зефании уже стоял другой человек, улыбающийся безмятежной улыбкой.
— Это что, Генри Винсент? — рявкнул Большой Райс. — Двиньте мне кулаком в брюхо, свяжите меня юбками: того и гляди, нам вместо агитатора и вовсе бабу пришлют. Ты и петь умеешь, парень?
— Потише, потише! — сказал Уилл. — В Кармартене все по нему с ума сходят, и его послушать стоит — я-то слышал, как он говорил у Пиктоновской колонны в тот вечер, когда твой Мо уложил Молота Дэниэлса.
Каким красавцем был Генри Винсент, английский чартист, без пощады громивший аристократию, церковь и трон!
— Хватит его слушать, — крикнул он, указывая пальцем на Зефанию Уильямса. — Даже от правды затошнит, если ее повторяют слишком часто. Давайте шутки ради займемся чем-нибудь другим. Кто пойдет со мной навестить мистера Крошей Бейли?
Раздались взрывы хохота и одобрительные крики.
— Прогуляемся в Нантигло, захватив бутылочку виски, чтобы выманить его наружу, а? И призовем поселок к стачке, если он не предъявит нам карточку союза?
— Этот Винсент — мальчик ничего, — толкнул меня локтем Мо, — да только куда он нас приведет, хотел бы я знать.
— На виселицу, — ответил Большой Райс, — или в работный дом, щипать паклю, но я пойду за ним, потому что он смелый парень, хоть и поет тенором.
И вот мы пробились в голову колонны — Мо и Большой Райс раскидали направо и налево всех, кто загораживал дорогу. Шло нас несколько сотен, и с каждой минутой подходил еще народ. Мы свернули на Молельную улицу, выкрикивая песни, размахивая факелами, — огненный поток, растекавшийся до самой Блейны. Окна раскрывались, двери распахивались, женщины и дети плясали на улицах, по которым мы шли к жилищу Бейли. И вдруг сквозь рев я услышал голос Мари и увидел, что она бежит рядом с колонной и старается пробиться ко мне, а ее отталкивают. Через секунду я был уже около нее.
— Ради Бога, — крикнула она, — скорей иди домой, Йестин. Джетро попал под чугун.
С Джетро были отец и мать.
Он лежал на полу, там, где его положили носильщики; глаза крепко зажмурены, зубы стиснуты. Правый рукав был засучен, и я увидел обуглившийся обшлаг и глубокую красную язву ожога на тыльной стороне ладони, на запястье и дальше по руке до локтя — след раскаленной струи. Но теперь чугун уже остыл, сжался и затвердел, и вокруг него вздувалась багровая опухоль.
