Елена Арсеньева - Возлюбленная Казановы
Она и не заметила, как местность вокруг переменилась. Здесь все было похоже на землю, но не существовало ни дождя, ни града, ни росы, ни облаков, ни радуги – ничего, что оживляет и украшает округу. Эта неподвижность была неподвижностью чистилища, его безжизненностью. Так она шла и шла, пока туман вокруг не сгустился, пока не наступила средь бела дня странная, мутная ночь, и только в дали, в дали недостижимой, мерцал тихий свет…
Узница пробудилась с бешено бьющимся сердцем, уж не помня, что страшного было, что прошло. И прошло ли?
Чтобы не думать о разочаровании вчерашнего дня, о безысходности ночи, она долго причесывала обломком гребня утратившие былую красоту, ставшие жесткими волосы. Медленно заплела косу и обернула вокруг головы. Потом сбросила с голых плеч платок, спустила рубашку и снова долго, долго обтирала мокрым лоскутком похудевшее тело. Она старалась ни о чем не думать, кроме того, что волосы у нее чистые (благодаря Макару, третьего дня устроившему ей малую баньку), что телу приятна влажная прохлада… Потом она стряхнула свое темно-зеленое бархатное платье, стараясь не видеть потертостей на локтях и пятен на подоле (ведь уже который месяц оно было ее единственной одеждою), и неспешно оделась, расправив каждую сборку на пышной юбке.
В оконце сочился бледный полусвет. Узница, постояв перед образом и безразлично поглядев в полуразличимый лик святого, на его сурово воздетые персты, села пить еще теплый, хоть и жидкий чаек. Ныне был другой надзиратель – не Макар, и на ее столе это явственно сказывалось. Во рту было горько; ничто не могло этой горечи отбить; но ей удалось убедить себя, что вкус чая приятен, потому что теперь ничего иного не оставалось, как тщательно изыскивать самомельчайшую крупинку удовольствия в полной отвратительности ее заточения. Иначе – не выжить. Иначе – биться головой о стену, выть горько и безнадежно, проклиная всю свою жизнь. Узница была не из тех, кто умеет жить воспоминаниями: даже настоящее она всегда торопила, чтобы скорее приблизить будущее; существование без будущего, без мечты было теперь для нее хуже смерти… И вдруг встрепенулось сердце: да ведь есть у нее спасение от самого крайнего отчаяния! Есть!
Подобие улыбки вспорхнуло на ее губы, она оглядела камеру. Радость несколько омрачилась пониманием, что не будет, вероятно, выхода иного, как разорвать на полосы платок да свить из них прочную веревку… А вот к чему ее привязать? Кровать деревянная, спинка сплошная, никакого крюка. А, есть! На чем-то ведь висит икона, поглядеть надо. Она подтащила стул, взобралась на него. Тут заскрежетал ключ в замке.
Узница спорхнула вниз, и, пока тяжелая дверь неспешно отворилась, она уже сидела, как всегда, забившись в уголок кровати и укутавшись в черный платок.
Сначала вошел караульный солдат и, диковато взглядывая на заключенную, воздвиг на столе рядом с ее кроватью такой огромный шандал, что она растерянно замигала и попыталась отодвинуться от света в самый дальний и темный угол.
Солдат вышел. Появились два гвардейца в низко надвинутых треуголках, в плащах, подбитых мехом, и узница подумала, что на дворе, наверное, очень холодно, может быть, метель метет…
Гвардейцы, заметив ее выражение, быстро переглянулись, потом тот из них, кто был повыше ростом, проговорил голосом хрипловатым и ломким, как у юноши:
– Соблаговолите назвать ваше истинное имя, сударыня.
– Меня зовут Августа-Елизавета, княгиня Дараган, – привычно отозвалась узница, пытаясь рассмотреть лица своих гостей.
– Вы уверены, что сие – ваше настоящее имя? – Голос возвысился, сделался нетерпеливее; узница насторожилась: так могла бы говорить женщина, стараясь выдать себя за мужчину.
Ей понадобилось время, чтобы справиться с собою и ответить елико возможно спокойно:
– Нет. Но прежде чем я назову свое истинное имя и звание, я хотела бы увериться в ваших полномочиях задавать мне подобные вопросы. Разве мало, что я отвечала вчера самому императору?
Гвардейцы помолчали, потом бывший ростом пониже выступил вперед, снимая головной убор. Этому примеру последовал второй. И узница поняла, что ее догадка была верна: перед нею стояли две женщины.
Той, что начала беседу, можно было дать около двадцати, но в чертах ее лица было и впрямь много мужского, словно по ошибке природы: тяжелый лоб, грубоватые челюсти, глубоко посаженные едкие глаза. В манерах ее также обнаруживалась некоторая угловатость, порывистость и очень мало женской грации.
Спутнице, очевидно, перевалило за тридцать. Впрочем, ее лицо выглядело чрезвычайно нежно и моложаво.
При виде сего пленительного лица сердце узницы глухо стукнуло. Она могла бы поклясться, что никогда не видела эту женщину прежде; однако не сомневалась в ее праве задавать самые серьезные вопросы, карать и миловать.
– Думаю, мне нет нужды представляться, – раздался мягкий и приятный голос, в котором едва различим был твердый акцент. – А это княгиня Дашкова, – жест в сторону мужеобразной дамы. – Она вполне в курсе дела, так что можете говорить свободно. Итак, ваше имя?
Узница уверилась в правильности своей догадки. Если вчера здесь был император, то сегодня ее удостоила посещением сама императрица! Это должно, должно было случиться, она дождалась! Наконец. И за кого бы они ее ни принимали, верят они ей или нет, она для них особа достаточно важная, почти ровня, а значит…
– Мое настоящее имя – Августа-Елизавета Романова, я родная дочь покойной императрицы Елизаветы Петровны.
Очень трудно было произнести эти слова с достоинством, сидя в принужденной позе на низкой тюремной кровати, но чего узница ожидала в ответ меньше всего, так это сочувственной улыбки на губах ее коронованной посетительницы.
– Бедное дитя, зачем вы упорствуете в сем заблуждении? Ну сами рассудите, какой в этом прок? Чего вы добиваетесь? Неужто возможно, чтобы коронованный государь принял всерьез никому не ведомую наследницу своего собственного престола? Зачем повторяться, коли могли вчера сами убедиться в несерьезности его отношения к притязаниям какой-то незаконнорожденной особы, которую даже ее матушка не пожелала признать?
– Она не успела, – попыталась возразить узница, однако императрица сурово воздела палец:
– Государыня знала, что умирает, я была при ее кончине, и об Августе-Елизавете она ни слова не молвила.
– Матушка ничего не знала о моей судьбе! Возможно, считала умершею. Гонец мой был перехвачен, так что…
И вновь узницу остановила ироническая улыбка.
– Вы про герра Дитцеля? Ну что ж! Коли он ваш гонец, вы, верно, хотите с ним встретиться?
Узница перевела дыхание так быстро, что заминка осталась никем не замеченной:
