Маленькая Птичка большого полета (СИ) - Тулина Светлана "Fannni"
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, Сад Тысячи Наслаждений, женская часть дворца.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Взгляд со стороны
Хасеки Кёсем, прошлое которой стерто
_____________________________________________________________
Прекрасны сады Дар-ас-Саадет солнечным днем, но ничуть не менее прекрасны они и ночью. Даже самой глухой и темной ночью первого лунного дня, когда небесные гурии выткали месяц по черному шелку неба столь тонкой серебряной нитью, что не всякий и углядит, и совсем распоясавшиеся в его отсутствие звезды сверкают нагло и ярко, колят глаза острыми искрами, делая темноту в Саду тысячи Наслаждений еще более непроглядной. И опасной. Во всяком случае, для посторонних.
Но ту, что только что выскользнула тайным ходом из казавшейся монолитной стены Изразцового павильона, трудно было бы назвать посторонней здесь.
Каменный блок повернулся, не скрипнув, вставая на прежнее место. Все. Изразцовый павильон позади, она идет по дворцовому парку, за спиной у нее глухая стена, и, если кто увидит, ну что ж тут такого, Кёсем-хасеки «кошачьим шагом» инспектирует подвластные ей владения. А во дворце нет чего-либо, ей неподвластного.
Но никто не увидит ее, никто не спросит, не подумает даже: она-то знает, какими путями ходит по здешним аллеям ночная стража. А тот единственный, кто увидит, и должен увидеть, ибо ему назначено сейчас быть неподалеку от веранды, на которую выходят окна спален младшего гарема. На сегодняшнюю ночь у Кёсем запланирован обход именно этого павильона…
— Госпожа…
Евнух коротко кланяется, сверкая белками глаз. Одеяния его темны, а лицо закрывать не требуется: он из черных евнухов, его так и зовут — Кара-Муса, «Черный Муса». В дворцовом штате был еще Кызыл-Муса, «Красный», прозванный так за цвет волос, и Шари-Муса, «Желтый», у которого кожа действительно отливает лаймовой смуглостью), но они нужны для других дел, и во время ночных обходов Кёсем их в помощники не выбирает. Не стоит смешивать дела дневные и ночные — точно так же, как земные и небесные.
Пернатые делают так… ну так на то они и пернатые. И не стоит сейчас о них. Не к месту и не ко времени.
— Здравствуй, Муса. — Она улыбнулась. — Есть сегодня улов?
— Да, госпожа. Четверо или пятеро полуночничают.
— «Бесстыдницы» или «неряхи»?
— Кажется, и те, и другие, госпожа. Я близко не подходил…
— Правильно, если их кто-нибудь спугнет, пусть это буду я. Ну, веди.
Они осторожно двинулись вокруг веранды. Задолго до того, как увидели едва теплящийся огонек, услышали перешептывание и приглушенное хихиканье. Девчонки, разумеется, считали себя очень хитрыми, предусмотрительными и осторожными, но… Впрочем, пусть считают.
Огонек оказался разноцветным. Кёсем с удивлением покосилась на Кара-Мусу, но тот оставался бесстрастен. Пожалуй, даже избыточно бесстрастен: она уловила его напряжение. Евнух явно знал или догадывался, что за светильник был сейчас у стайки юных гедиклис, собравшихся на запретные посиделки, вместо того чтобы посвятить ночь блаженному отдыху, а завтра с обновленными силами приступить к занятиям. Знал — и это знание чем-то ему угрожало.
Муса себя не выдал, однако Кёсем сама догадалась: так должна светиться в ночной тьме собранная из разноцветного стекла колба кальяна. Такие кальяны в ходу только у старших евнухов, причем даже у них они завелись недавно — предмет гордости, подтверждение статуса…
Конечно, любопытно бы разузнать, как эта колба попала к гедиклис, но сейчас важнее другое: эти паршивки курят кальян!
Она уже готова была личным вмешательством прекратить это безобразие, когда евнух едва заметно придержал ее за край одежды.
— У них нет курительной смеси, госпожа, — прошелестел Муса, наклонившись к ее уху вплотную. — Ни дыма, ни рукавов с мундштуками…
Кёсем присмотрелась, потом втянула носом воздух и молча кивнула: да, стеклянную колбу девчонки используют просто как лампу, в ней не курительное зелье, а крохотный светильник, восковой или масляный. Ловко придумали, ведь сквозь слой воды даже дымок не отследить. Впрочем, им, наверно, милее всего те разноцветные огоньки, которыми искрят стекла колбы.
Что ж, смотрим и слушаем. А как столь дорогой кальян оказался в младшем гареме, это пусть Черный Муса отдельно разбирается. Великая Кёсем потому и великая в том числе, что никогда не делала то, с чем способны справиться и другие.
Раобраться с гедиклис и правильно назначить наказание Муса точно не сможет. Вот и пусть разбирается с кальяном, а с девочками разберется сама Кёсем.
Что там у них происходит?
Некоторое время не происходило ничего. Девчонки (их было пять), сидя на полу вокруг светильника, шушукались, склоняясь друг к другу вплотную, так что со стороны было не разобрать ни слова. Потом они вдруг звонко рассмеялись, все вместе, и тут же испуганно приглушили смех. Но стало ясно: рассказывают забавные истории.
— ...А вот как-то раз случилось мулле быть в собрании правоверных, где купец-путешественник хвастался своей поездкой в дальний Хиндустан и описывал, что там делается, — начала одна из девочек. Успокоенные тем, что их смех никого не потревожил, она заговорила чуть громче. — Между прочим поведал он, что в тех краях так жарко, что жители деревень ходят совсем без одежды. Мулла очень удивился и спросил: «Как же тогда там отличают мужчин от женщин?»
Евнух вопросительно посмотрел на Кёсем, но та чуть качнула головой. История эта, конечно, не из числа разрешенных, но сама по себе, тайком рассказанная в кругу подружек, наказания не навлечет. Пусть.
Четверо гедиклис, включая саму рассказчицу, прыснули. Одна, сидящая спиной к стене, сделала недовольный жест голой рукой (она была закутана в простыню, но рука и плечо оставались открыты):
— Много знает тот купец-глупец и о Хиндустане и о том, как там ходят!
Кёсем улыбнулась.
— Ты их всех знаешь? — одними губами спросила она. Девчонки были недавнего поступления, она к ним еще не присмотрелась, то есть при свете дня, конечно, узнает любую наверняка, но сейчас…
— Да, госпожа. — Кара-Мустафа недаром исполнял обязанности тайного смотрителя за младшим гаремом. — Эту «бесстыдницу» зовут…
— Не надо. Потом про всех расскажешь.
На низшей стадии гаремного обучения юным гедиклис не были еще положены сменные рубахи на ночь, поэтому спать им приходилось либо в тех, в которых они ходили днем, либо в чем мать родила. В зависимости от выбора — спать голышом или в дневной одежде — старшие и более привилегированные обитатели Дар-ас-Саадет подразделяли их на «нерях» или «бесстыдниц». На самом деле это деление особого смысла не имело (может, имело в ту давнюю пору, когда было заведено: наверно, тогда их хуже обстирывали, и гедиклис самим приходилось следить за чистотой своих рубах) и дальнейшую судьбу девиц не определяло: в икбал или даже кадинэ попадали как те, так и другие. Но отчего-то оно до сих пор держалось. Кёсем давно уже не удивлялась тому, что наиболее живучими оказывались как раз наименее осмысленные традиции.
Новая девчонка, которой пришла очередь рассказывать забавную историю, была как раз из числа «нерях». Она во многих подробностях поведала подругам историю о перезрелой дочери степного хана, лекаре, повивальной бабке, мулле и муле. Те снова захихикали, но скорее напряженно, чем по-настоящему весело.
Кёсем покачала головой чуть иначе, чем в прошлый раз. Евнух, уловив это, вновь склонился к ее уху:
— Двадцать розог, госпожа?
— Десять.
— Да будет на то твоя воля. — Никаких пометок он делать не стал, у тайного смотрителя память натренирована.
— Скажу тебе, средь мерзостей земных,
В особенности три породы гадки... —
