Эльза Вернер - Гонцы весны
— Но для этого не надо было загонять его в старое здание, которым пользуются только в исключительных случаях, — заметил Эдмунд. — В замке комнат достаточно. Твое распоряжение оскорбило Освальда; я ясно видел это. Возьми его обратно, прошу тебя.
— Я не могу сделать этого, не показавшись смешной в глазах прислуги, — сказала графиня. — Если ты хочешь пойти наперекор моему приказанию, можешь сделать это.
— Мама! — с недовольством воскликнул молодой граф, — ты ведь знаешь, что я никогда не вмешиваюсь в твои распоряжения. Но это было ни к чему; Освальд и без того покинет нас через несколько месяцев.
— Да, осенью! До тех пор мой брат предпримет необходимые меры, чтобы открыть ему доступ на государственную службу.
Эдмунд уставился в пол.
— Мне кажется, у Освальда другие планы на будущее, — неуверенно проговорил он.
— Другие планы? — повторила графиня. — Я не хочу думать, что он вторично нас не послушает. Тогда, когда речь шла о вступлении его на военную службу, только ты вырвал у меня согласие на его отказ от этого. Ты всегда был на его стороне. Тогдашнего его упрямства я не простила ему до сих пор.
— Это было вовсе не упрямство, — защищал брата Эдмунд, — а только убеждение Освальда, что, как офицер и представитель старого дворянского рода, он не смог бы служить, не пользуясь в течение очень продолжительного времени моей поддержкой.
— Которую ты ему и оказал бы с лихвой.
— Но которую он ни за что не хочет принять. Он обладает несокрушимой гордостью.
— Скажи лучше — несокрушимым высокомерием, — возразила графиня. — Я знаю это; мне пришлось бороться с этим с того самого дня, когда он вошел к нам в дом. Если бы мой муж не завещал, что он должен учиться и путешествовать вместе с тобой, я никогда не оставляла бы тебя в его обществе. Он никогда не был мне симпатичен. Я не выношу этих холодных, испытующих, настороженных взглядов, которые за всем следят и от которых не может укрыться ничто, даже самое сокровенное.
Эдмунд громко расхохотался.
— Но, мама, ты изображаешь Освальда настоящим сыщиком. Он, действительно, очень наблюдательный; это видно по его метким замечаниям относительно людей и обстоятельств, совершенно ускользающим от других. Но здесь, в Эттерсберге, это ни к чему; у нас, слава Богу, нет никаких тайн.
Графиня склонилась над бумагами, лежавшими на столе, по-видимому, что-то разыскивая среди них.
— Невероятно! Я никогда не могла понять твою слепую привязанность к Освальду. Ты со своим мягким, открытым характером, всецело и безраздельно отдающийся другим, и ледяная замкнутость Освальда! Вы похожи друг на друга, как огонь и вода.
— Может быть, поэтому нас так и тянет друг к другу, — улыбнулся Эдмунд. — Освальд не ласков, я согласен с этим, а со мной в особенности. И тем не менее меня влечет к нему, точно так же и он любит меня, я знаю это.
— Ты думаешь? — холодно спросила графиня. — Ошибаешься. Освальд принадлежит к натурам, ненавидящим тех, от кого они должны принимать благодеяния. Он никогда не простит мне, что мое замужество разрушило их с отцом надежды, и точно так же не простит тебе, что ты стоишь между ним и майоратом. Я знаю его лучше, чем ты.
Эдмунд замолчал; он знал по опыту, что его защита только ухудшит дело, так как здесь говорила материнская ревность, просыпавшаяся каждый раз, как только сын открыто выражал свою симпатию двоюродному брату и товарищу детства. Да и продолжение разговора должно было прекратиться само собой, так как появился его виновник.
Приветствие Освальда было таким же официальным, а ответ тетки таким же холодным, как и вчера; каков бы ни был характер отношений тетки с племянником, утренние приветствия были законом. На этот раз только что оконченное путешествие дало повод к более продолжительной беседе. Эдмунд рассказал несколько приключений; Освальд дополнил и закончил их, и, таким образом, визит, ограничивавшийся обычно двумя-тремя минутами, продолжался более четверти часа.
— Вы оба сильно изменились за эти шесть месяцев, — сказала, наконец, графиня. — В особенности ты, Эдмунд, с таким смуглым лицом кажешься теперь совсем южанином.
— Меня очень часто принимали за него, — согласился Эдмунд. — В этом отношении я, к сожалению, ничего не унаследовал от моей прекрасной белокурой мамы.
Мать улыбнулась.
— Ну, я думаю, ты мог бы быть доволен тем, что дала тебе природа. На меня ты, во всяком случае, совсем не похож, скорее на отца.
— На дядю? Едва ли! — заметил Освальд.
— Как ты можешь судить об этом? — спросила графиня. — И ты, и Эдмунд были еще мальчиками, когда умер мой муж.
— О, нет, мама, не трудись, пожалуйста, искать какое-нибудь сходство! — вступился Эдмунд. — Я, правда, помню папу очень мало, но ведь у нас есть его большой портрет в натуральную величину. У меня нет ни одной черты, похожей на него. Собственно говоря, это весьма странно, потому что именно в нашем роду фамильное сходство выражается очень резко. Взгляни на Освальда! Истинный Эттерсберг, с головы до пят. Он изумительно похож на старые, висящие в нашем зале портреты предков, у которых из поколения в поколение повторяются те же черты. Бог знает, почему я не удостоился этого исторического фамильного сходства. Что ты так смотришь на меня, Освальд?
Молодой человек, действительно, испытующе смотрел на двоюродного брата.
— Я нахожу, что ты прав, — ответил он. — У тебя нет ни одной черты Эттерсбергов.
— Это опять одно из твоих необоснованных предположений, — резким тоном сказала графиня. — Такие фамильные черты очень часто отсутствуют в юношеском возрасте, зато тем резче выступают в зрелости. То же самое будет и с Эдмундом.
— Едва ли, — со смехом покачал головой молодой граф. — Я создан совсем из другого материала и часто спрашиваю себя, каким образом я со своею кипучей, подвижной натурой, с этими легкомыслием и отвагой, из-за которых мне так часто читают нотации, попал в этот род, с незапамятных времен отличавшийся предельной серьезностью и рассудительностью и при этом порядочной тупостью и скукой. Освальд был бы гораздо лучшим главой рода, чем я.
— Эдмунд! — воскликнула графиня, однако было неизвестно, относилось ли это восклицание к последней его фразе или вообще к легкомысленному выпаду против предков.
— Ах, да, — промолвил слегка сконфуженный Эдмунд. — Прошу прощения у теней моих пращуров. Видишь, мама, я, к сожалению, ничего не унаследовал от их талантов, даже рассудительности.
— Мне кажется, тетушка думала другое, — спокойно промолвил Освальд.
Графиня закусила губы. На ее лице ясно отразилось, что она снова чувствовала полнейшее отвращение к «холодному, пытливому взору», остановившемуся теперь на ней.
