Сидони-Габриель Колетт - Неспелый колос
«Вот и осталось всего-то несколько дней: каких-нибудь три недели», – говорил себе Флип. Пучком мокрого тимьяна он вытер руки; в траве светились бесчисленные цветки и шевелились сонные шершни, ожидавшие первых солнечных лучей. От ладоней запахло девственно-травянистой свежестью, и вместе с её ароматом к горлу подступила волна какой-то успокоительной слабости, словно ему было всего-навсего лет десять. Но он совладал с собой и взглянул через стекло, где среди пляшущих на ветру венчиков помятого бурей садового вьюнка и длинных следов от крупных, как слёзы, дождевых капель виднелось лицо Вэнк. Лицо женщины, открытое только ему и спрятанное от всех прочих глаз за маской рассудительной и жизнерадостной пятнадцатилетней девочки.
На мгновение прервав спокойное падение капель, в облаках полыхнула молния и раскроила небо над горизонтом. Из мерцающего прорана вырвался сноп мертвенно-бледных лучей. Ожидание близкого грома дало его душе желанную передышку, ибо его мальчишеское нетерпение наивно требовало какой-то разрядки. Но, обратившись к морю, он не переставал ощущать, что там, у него за спиной, за затворённым окном стоит Вэнк, упёршись лбом в холодное стекло. «Пройдёт несколько дней, – твердил он себе, – и нас разлучат. Что делать?»
Он не желал вспоминать о том, что в минувшем году неизбежное расставание лишь ненадолго превратило его в безутешного мальчика, а затем возвращение в Париж, экзамены успокоили его, мало-помалу примирив с тихими домашними радостями. В прошлом году Флипу было только пятнадцать; каждая годовщина безвозвратно отметала в неясное, ничтожное прошлое всё, что не имело отношения к Вэнк и ему самому. Неужели он так любит её? Он вопрошал себя, подыскивая определения чувству, не находя их, кроме слова «любовь», и яростно откидывая волосы с влажного лба.
«Быть может, дело не в том, что я её так люблю, а в том, что она принадлежит мне? Вот оно что!»
Он возвратился к дому и крикнул, пересиливая ветер:
– Вэнк, иди сюда! Дождь перестал!
Она открыла дверь и. боязливо поёживаясь, прижимая, словно больная, ухо к плечу, застыла в дверном проёме.
– Да пойдём же, начался отлив, он отгонит дождь!
Она перевязала волосы белым платком, затянув его узлом на затылке, и стало похоже, будто её ранили в голову.
– Пройдёмся по крайней мере до Каменного носа, там под скалой сухо.
Она молча последовала за ним по сторожевой тропке, пробитой уступом прямо в меловом утёсе. Под ногами похрустывала пряная душица, благоухал отцветавший донник; внизу волны с треском рвущихся простыней накатывались на берег и лизали скалы масляными языками. От воды поднималось тёплое дыхание, обвевая камни запахом ракушек и вполне земными ароматами, тянущимися из мелких трещин и впадинок, куда ветер и пролетавшие птицы роняли семена.
Они достигли своего убежища: сухой, покатой и круто обрывающейся вниз площадки. Её надёжно укрывала скала, выступающая вперёд, как корабельный нос. Когда сидишь там, кажется, словно плывёшь в открытое море. Флип уселся рядом с Вэнк; её голова бессильно поникла ему на плечо, она закрыла глаза. Её смуглые, полноватые, обычно румяные щёки с россыпью рыжих точек, покрытые нежным, как молодая травка на далёком холме, пушком, уже с самого утра были бледны. Побледнели и губы, всё ещё слегка обветренные, словно яблоко, прихваченное полдневным жаром. После завтрака, вместо того чтобы отвечать на все жалобы своего «старинного поклонника» с обычной мягкой, но несколько настырной рассудительностью послушной девочки из благополучного семейства, она сама разразилась слезами. Он услышал её отчаянные признания; она с горечью твердила, что ненавидит собственную молодость, то будущее, что никак не настанет, и настоящее, от которого некуда бежать, негде спастись и с которым нет сил примириться… Она выкрикнула: «Я люблю тебя!», как говорят: «Прощай!», и с глазами, полными ужаса, простонала: «Я больше не могу, не желаю с тобой расставаться!» Мужавшее вместе с ними чувство зачаровало их детство и оградило юность от сомнительных привязанностей. Не будучи столь же неискушён, как Дафнис, Флип и третировал, и хвалил свою подругу с братским добродушием, но при том нежно оберегал от напастей и лелеял, словно их на восточный манер обручили ещё в колыбели…
Вэнк громко вздохнула и, не поднимая головы, открыла глаза:
– Ты не устал, Флип?
Он отрицательно покачал головой, не в силах оторвать взгляда от этих таких близких глаз, чья голубизна день ото дня делалась всё милей его сердцу, мерцая из-под вздрагивающих ресниц со светлыми кончиками.
– Вот видишь, – шепнул он, – гроза уходит. Правда, волны ещё не улягутся часов до четырёх утра… Но вот-вот развиднеется, а сегодня нас ждёт прекрасный восход полной луны…
По наитию он заговорил о том, что могло бы обрадовать, умиротворить смятенную душу девушки, вызвать к жизни картины безмятежного покоя. Но Вэнк не откликалась.
– Ты пойдёшь завтра на теннис к Жаллонам? Она снова зажмурилась и с такой внезапной яростью замотала головой, словно собиралась навечно отказаться пить, есть и жить…
– Вэнк! – нежно, почти с мольбой укорил он её. – Так нужно. Мы пойдём.
Губы её приоткрылись, взглядом обречённой она поглядела в морскую даль и повторила за ним:
– Так значит, мы пойдём. А почему бы и не пойти? И зачем идти? Ничто ничего не изменит.
Они оба вспомнили о садике у Жаллонов, о теннисе, о полднике. Эти чистые в помыслах и неистовые в чувствах влюблённые дети думали о том, как игра снова заставит их рядиться в личины смеющихся подростков, и ощущали смертельную усталость.
«Ещё несколько дней, и нас разлучат, – твердил про себя Флип. – Мы больше не будем просыпаться под одной крышей, я стану встречаться с Вэнк только по воскресеньям, у её отца, у нас дома или в кино. А мне шестнадцать. Прибавить пять – будет двадцать один. Сотни, сотни дней… Конечно, есть несколько месяцев каникул, но они кончаются так отвратительно… и при всём том она предназначена мне. Она моя…»
И тут он ощутил, что Вэнк тихо сползла с его плеча. Плавно, почти незаметно – но явно по собственной воле – она, зажмурившись, скользила по камням, а выступ был так узок, что ноги Вэнк уже повисли над провалом… Он всё понял – и его не бросило в дрожь. Он ясно представил, что случится с его подругой, если не помешать ей содеять задуманное, и рукой обхватил её талию: ничто не должно было их разлучить. Прижимая её к себе, он почувствовал близость этого живого, упругого, сильного девичьего тела, равно готового подчиниться ему в этой жизни или увлечь туда, где царствует смерть…
«Умереть? К чему? Ещё не время. Следует ли отправляться на тот свет, так и не овладев всем, что здесь рождено для меня?»
