Жюльетта Бенцони - Аврора
— В четырех стенах мне трудно дышится, графиня, и я пользуюсь любой возможностью насладиться солнцем и цветами.
Она охотно откликнулась на его просьбу и дошла с ним под руку до скамейки, на которой Елизавета преподала ей накануне урок любви в форме исповеди. Он уселся, облегченно переводя дух.
— До чего здесь хорошо! Спасибо, что пошли навстречу старику, убеленному сединами прожитых лет и политики, которая пригибает к земле с удвоенной силой! То, почему я здесь, графиня, чрезвычайно важно и для меня, поэтому я радостно взялся выполнить поручение. Во-первых, это позволяет любоваться вами. А во-вторых, заканчивает мою карьеру!
— То есть как?— Возраст, моя дорогая, возраст! Мне так не терпится насладиться наконец свободой в моих сельских владениях, пока Всевышний изволит сохранять мне жизнь! Но я отправлюсь туда счастливым, только если смогу вернуть моему молодому государю утраченную им радость жизни...
Аврора ответила не сразу, чтобы позволить лакею налить вина, сделанного из винограда с берегов Эльбы, в немедленно запотевшие хрустальные бокалы.
— Разве Его высочество князь-курфюрст болен? — спросила она, протягивая гостю бокал. Тот отхлебнул вина, поцокал языком, проглотил немного и изрек:
— Волшебно! Чудесно! В наступившую жару прохладное вино — лучшее из снадобий. Увы, даже этот чудодейственный бальзам бессилен против недуга, грозящего моему государю, разве что дарует ему недолгое забвение или мертвецкий сон в случае злоупотребления, что бывает нередко. Недуг моего государя зовется любовью, и от него не избавиться, никуда не деться!
— Вот как? Неужели это так серьезно, как вы говорите? — проговорила Аврора, подливая себе для большей уверенности вина. Внимательный наблюдатель не мог не заметить, как дрожат ее руки, а Бехлингу наблюдательности было не занимать. Он продолжил, слегка понизив голос:
— Его окружение, в том числе ваш покорный слуга, опасается, как бы ни стало еще хуже. То он охотится, как безумный, то ночи напролет строчит письма, а на рассвете рвет их в клочки. Он мало ест, много пьет, дремлет на заседаниях Совета, перестал посещать ложе своей молодой супруги, что ее, как вы понимаете, немало печалит. Садясь за рабочий стол, он не читает донесений, ни во что не вникает, а просто просиживает часами над ворохом бумаг, уперев подбородок в ладони, с отсутствующим взглядом, весь в мечтах...
— ...обо мне? — подсказала девушка с веселой улыбкой.
— О ком же еще? Дорогая графиня...
Она прервала его нетерпеливым жестом и произнесла уже без всякой улыбки:
— Прошу вас, герр канцлер! То, что вы рассказываете, очень увлекательно, но принц не ребенок. Говорите, он меня любит?
— Да, и страстно! Эта страсть его пожирает...
— А ведь до этого не дошло бы, если бы он соизволил выслушать мольбу, с которой я обратилась к нему в то утро, когда он пригласил меня к себе в кабинет. Согласитесь, это помещение мало подходит для... для некоторых естественных проявлений. Судьба графа Филиппа фон Кенигсмарка, моего ненаглядного брата, вот уже год не дает мне покоя. Чем же он ответил на мою мольбу? Гнусностью, от которой покраснела бы любая его подданная! И с кем он так обошелся? С сестрой своего пропавшего друга, кровь которого ничуть не менее благородна, чем его кровь! Вы хотите, чтобы после этого я поверила в его любовь?— Я сознательно использовал слово «страсть», фрейлейн. Мне неведомо, что за «гнусность» вас так возмутила, но...
— На любом языке это называется попыткой изнасилования, герр канцлер! Вы согласны, что у меня есть повод для возмущения?
— Несомненно, это бесконечно прискорбно, но вспомните о возрасте государя, его физической силе и порождаемых тем и другим неодолимых желаниях! А вспомнив, взгляните на себя в зеркало! То, что вы там увидите, возможно, поможет вам понять, — если вы согласитесь отодвинуть в сторону ложную скромность, — что перед лицом такой красоты может вскипеть кровь, и тут уж не до уважения даже к себе самому...
— ...и к женщине!
— Даже к женщине, вы правы... Причина его проступка в зеркале, слава о той, что отражается в нем, разносится по всей империи! Он решил сам убедиться в правдивости молвы и пригласил вас в Дрезден.
— Я думала, он сделал это, памятуя о долгой дружбе с моим братом! — заметила Аврора с горечью.
— Память сыграла свою роль, но, повторяю, он сгорал от нетерпения взглянуть на вас своими собственными глазами. Не упрекайте его, если он забылся в ослеплении! К тому же... — Бехлинг вытянул из кафтана серого атласного камзола, обшитого сутажом, письмо и преподнес его девушке на ладони. — Настало время позволить ему самому замолвить словечко за себя. Он сумеет найти такие слова, идущие от самого сердца, каких не сыщет самый лучший из послов.
Она приняла трижды запечатанное послание, надпись на котором возбудила ее любопытство.
— Какой странный цвет чернил, герр канцлер!
— Это не чернила, графиня. Это кровь!
***
Растянувшись на постели и глядя в окно, где вечернее солнце опускалось за лес на горизонте, Аврора предавалась фантазиям. Приближение вечера принесло желанную свежесть, но она ее не чувствовала. Письмо лежало на стеганом одеяле из голубого дамаста, касаясь ее руки. Она то и дело брала его и перечитывала, упиваясь каждым словом, повергавшим ее в сладостное волнение:
«Вы отворили мне кровь, и правильно сделали! Только кровь способна смыть оскорбление, которое я посмел вам нанести. Весь я, и моя душа, и это злосчастное тело, вам неприятен, меж тем я не перестаю к вам взывать! Я люблю вас... да, люблю! Я одержим вами и страдаю без вас. Умоляю, сжальтесь, не лишайте меня счастья видеть вас рядом с моей матушкой, любить вас хотя бы издали и, быть может, касаться порой вашей руки... Вы — моя сладостная пытка. Пожалейте несчастного, который мечтает утонуть в чистой влаге ваших огромных глаз, охладить ею пламя страсти, которое вы в нем разожгли...»
Целых две страницы, и все в подобном духе! На них Фридрих Август и клялся в покорности, и испускал стоны любви. А под конец — и это главное! — обещал отправить в Ганновер новое посольство, чтобы вытребовать по крайней мере останки Кенигсмарка...
***
На следующий день Аврора явилась в назначенный протоколом час во дворец, чтобы присутствовать при утреннем выходе Анны Софии.
Если ее появление и привлекло всеобщее внимание, никто из любопытных не показал своей заинтересованности. Ее королевское высочество встретила ее улыбкой и высказала удовлетворение тем, что она поправилась от недомогания, разлучившего их на несколько дней. Придворные дамы с одобрением взирали на темно-фиолетовый муар и белый муслин ее наряда, одновременно элегантного и строгого. Елизавета фон Менкен заключила ее в объятия. Супруга Фридриха Августа по причине вывихнутой лодыжки отсутствовала. Свекровь велела выяснить, как она себя чувствует, и, получив успокоительные известия, пообещала нанести ей днем визит и подбодрить, в чем бедняжка, понятно, очень нуждалась. Молодой курфюрст тоже не показывался. Он снова удалился в свой замок Морицбург, который, похоже, занимал в его жизни важное место.
