Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь
Она была убеждена, что все краденое непременно спускается в притонах. Проигрывается в карты, тратится на непотребных женщин, сгорает на рулетке.
Она не упускала ни единого шанса помочь ему, она радовалась за него и…
И дико, до скрежета зубовного, ревновала его к славе.
Баронесса фон Мекк была натурой увлекающейся, восторженной, чувствительной, но дурой она не была. Прекрасно отдавала себе отчет в том, что в жизни ее единственного друга она играла все меньшую и меньшую роль.
Ее вытесняла слава.
Она гордилась собой — ведь она столько сделала для этого, но постоянно вспоминала то славное время, когда он полностью зависел от нее. Вернее — когда она значила для него гораздо больше, чем сейчас.
Весы судьбы в очередной раз пришли в действие и перевернули все вверх тормашками. Когда-то одна из самых богатых женщин страны (представительницы царствующей фамилии, разумеется, в расчет не брались) стала другом бедному, не очень-то молодому, но подающему большие надежды композитору.
Теперь же знаменитый композитор Чайковский продолжал дружбу со старухой, некогда значительное состояние которой таяло на глазах. Неужели он делает это только из признательности?
Карандаш с хрустом преломился в руке и был отшвырнут прочь.
Когда она нервничала, ей нравилось ломать карандаши. Могла же она позволить себе это невинное мотовство?
Сейчас она вспомнила, какую чудовищную глупость сделала совсем недавно.
Дернул же ее черт полезть к нему с советами, да еще на столь далекую от нее тему, как подбор директора Московской консерватории. Да еще выступить против Танеева и при этом написать столь бестактно «я думаю, Танеев не только слишком молод, но он и недостаточно энергичен, жив и представителен». Как она могла?
Ответ его был резок и обстоятелен. «Письмо Ваше задело меня за живое, и я не могу удержаться, чтобы тотчас же не ответить Вам. Случилось, что как раз в то время, когда я посылал Вам письмо мое с торжественным извещением о назначении Танеева директором и с горделивым приписыванием исключительно себе этой заслуги, Вы писали мне о непригодности Танеева'), — начал он, а затем перечислил достоинства Танеева и разъяснил, почему были отвергнуты предложенные ею кандидаты.
Танеев известен, талантлив, он приверженец классических взглядов. Его уважаю! за честность и твердость характера.
Губерт никудышный администратор, и к тому же он плохо ладит с людьми.
Направнику и Клиндворту директорство не нужно. К тому же, директором консерватории может быть только русский подданный, а Клиндворт — немец.
Римский-Корсаков от предложенного директорства наотрез отказался.
Она читала письмо, кусая губы от злости на себя, и удивлялась его терпению. Другой бы написал что-то вроде «простите, дорогая Надежда Филаретовна, но я же не даю Вам советов, касающихся состава правления Рязанской железной дороги». А Петр Ильич тратил свое драгоценное время, терпеливо разъясняя ей ее ошибки, да еще столь деликатным образом.
«Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам несколько слов только для того, чтобы сказать Вам, что мне до крайности жаль, что мое последнее письмо пришло так не вовремя и некстати к Вам, — ответила она, когда успокоилась настолько. что перо не дрожало в ее руке. — Уверяю Вас, дорогой мой, что я бесконтрольно и безусловно нахожу хорошим и полезным всё, что Вы сделали в консерватории, и что если я перечисляла разных личностей на должность директора консерватории, то я только хотела помочь Вашей памяти, потому что я видела, что Вы были в затруднении».
Кажется, обошлось — в ответном письме он был таким, как и до этого прискорбного случая.
Она пообещала себе, что больше никогда в жизни не станет лезть к нему с подобными советами, и слово свое сдержала.
А еще она стала горячей сторонницей Танеева. Стоило кому-то в ее присутствии сказать что-либо критическое или ироничное в адрес нового директора Московской консерватории, как она тут же кидалась защищать Сергея Ивановича.
— Я удивляюсь перемене, произошедшей в вас, Надежда Филаретовна, — сказал ей Пахульский, ранее слышавший от нее совершенно противоположное.
— Я тоже ей удивляюсь, Владислав Альбертович, — ответила она.
…Когда Пахульский с Юлией вдвоем исполняли его романс «Я тебе ничего не скажу», она всегда слушала с упоением и часто просила повторить. Ей шли навстречу.
Это были не его слова.
Это были ее слова, обращенные к нему. Невысказанные, потаенные.
И была его музыка, которая красноречивей любых слов. Даже таких пронзительных:
Я тебе ничего не скажу,
И тебя не встревожу ничуть,
И о том, что я молча твержу,
Не решусь ни за что намекнуть.
Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдет,
Раскрываются тихо листы,
И я слышу, как сердце цветет.
И в больную, усталую грудь
Веет влагой ночной… я дрожу,
Я тебя не встревожу ничуть,
Я тебе ничего не скажу.[19]
Она радовалась тому, что у него появилось некое подобие собственного дома, и не могла сдержать слез при мысли о том, что ей никогда не суждено переступить его порога.
Она чувствовала, как он постепенно уходит из ее жизни, и вымещала досаду на ни в чем не повинных бездушных карандашах, которых с каждым днем ей требовалось все больше и больше.
Однажды дочь Соня начнет хвалить ей своего мужа, одного из Римских-Корсаковых.
Надежда Филаретовна внимательно выслушает дочь и спросит:
— Ты и впрямь довольна? И не держишь на меня зла за то, что я не позволила когда-то тебе стать мадам Дебюсси?
Клод Дебюсси пользовался покровительством баронессы фон Мекк. Был ее придворным пианистом и учил Соню играть на фортепиано. Игра в четыре руки сближает сердца — Клод и Соня признались друг другу в любви, после чего наивный Дебюсси явился Надежде Филаретовне, чтобы просить Сониной руки.
Дело было в Вене. Дождливым осенним днем, когда у баронессы нестерпимо болели суставы. Суставы и оказались виновны в том, что ее отказ был облечен в весьма грубую форму. Она наговорила растерявшемуся юнцу много грубого, даже потрудилась весьма остроумно перевести на французский русскую поговорку, касающуюся свиных рыл и калашных рядов.
В заключение она рассчитала несчастного кандидата в зятья и велела ему немедленно убираться из Вены, заявив, что в противном случае ославит его на весь белый свет.
