Жаклин Брискин - Все и немного больше
— Зачем? — спрашивала она.
— Макулатура, — отвечал он.
— Ты что, напрашиваешься на комплимент? Какой-то кошмар!
— Да, кошмар и макулатура! Черт побери, я не какой-то там прилизанный англичанин!.. Это Ромни или Гейнсборо, или кто-то там еще из этих старых давно умерших парней могли аккуратно выписывать пейзажи! У меня не достает жеманства, чтобы писать «Бельведер».
— Тебе ничего не нравится и из того, что ты писал в институте.
— Что удивительного, если я помешался на тебе? Вот если бы я писал тебя, тогда не было бы проблем.
— А в какой позе?
— Стань здесь, внутри. — Они работали возле оранжереи миссис Каннингхэм. — Я изображу тебя за стеклом — сдержанную, холодную пленницу твоей чертовой добродетели. Как, идет?
— Что именно?
— Будешь моей моделью?
— Ой, не знаю… Я ведь тоже должна работать.
— Мир обойдется без твоей недельной продукции.
— Благодарю.
— А что будет с нами? — грубо спросил Джерри. Глаза его сверкнули, выставленный вперед подбородок был черным от щетины, хотя он брился каждое утро. — Что будет с нами, Алфея?
Она испытала чувство торжества. Я победила, подумала она.
Он стоял позади, сжимая ее плечи. Он ласкал пальцами ее ключицы, посылая сладостные импульсы, которые концентрировались в сосках. Она ощущала запах пота и красок, эманацию его жизненной энергии. Ягодицами она прижималась к твердой мужской плоти, и ей страшно хотелось почувствовать ее внутри себя. Ею овладела слабость. И совсем она не победила, а снова оказалась во власти чувства, когда воли больше не существует.
Ей чудом удалось освободиться от его объятий.
— Мои родители возвращаются домой в конце месяца, — сказала она и отошла от него на несколько шагов.
— Так кто дрейфит, я тебя спрашиваю?
— Ну так что, я попозирую для тебя!
— Черт побери! Зачем столько времени изображать из себя невинность? Готов поклясться, что ты не девушка.
— А это мне одной знать, а тебе выяснять. — Веселость ее тона была явно напускной.
Он опустил густую бровь, покосился в ее сторону.
— Я никогда не переживал такого ни с одной девчонкой… Нам будет здорово вместе. Тебе понравится это, и ты полюбишь меня.
— Ты думаешь?
— Уверен. И все портреты твои станут настоящими шедеврами, будь я проклят.
На сей раз Джерри впервые принял ее приглашение на обед. Алфея сказала Лютеру, чтобы стол был накрыт не в шестигранной комнате для завтраков, где обычно она ела без родителей, а в официальной большой столовой.
Они сидели среди расписанных Сесиль Битон стен, за столом красного дерева, под роскошной люстрой. Это была последняя, отчаянная попытка с ее стороны. Она намерена была убедить себя, что Джерри Хорак — ничтожество, нуль, неотесанный работяга. Что из того, что он энергичен, фантастически талантлив и дьявольски сексапилен? В кресле, в котором обычно восседал высокий, тщательно одетый к обеду отец, сидел человек в забрызганной краской военной форме, нисколько не переживая по поводу того, какую вилку использовать в каждом конкретном случае, и жадно поглощал еду. Избавится ли она, глядя на его совершенно никудышные манеры, от сердцебиения? Однако она вынуждена была признать, что Джерри Хорак сделан добротно, из материала для гениев, а это опрокидывает и делает бессмысленными барьеры, которые устанавливают классовые различия и деньги.
Лютер с ухмылкой подал им мороженое с клубникой, выращенной в «Бельведере».
Джерри сказал:
— Стало быть, вот как живут Койны.
— Другие члены нашей семьи считают, что мы опростились здесь, в Калифорнии.
— Везде есть проблемы, — ответил он. — А где же бренди? Я всегда считал, что богачи заканчивают обеды бренди.
— Пока что это не узаконено.
Он смотрел на Алфею в упор, без улыбки, и у нее перехватило дыхание.
— Алфея…
Он обошел стол, взял ее за руку и повел в зал, куда доходил лишь призрачный свет из столовой. Ей видны были темные глазницы, в которых угадывались призывно горящие глаза Джерри. Она наклонилась и поцеловала его.
Оторвавшись друг от друга, оба почувствовали, что их колотит дрожь.
— Где? — спросил он у нее над ухом.
— В моей комнате, — хрипло ответила Алфея, не узнавая собственный голос.
Однако когда она включила свет в своей спальне с голубыми цветастыми обоями, с ней что-то случилось. Припадок безумия прошел, и она внезапно ощутила леденящий холод. Она оказалась в том месте, где было совершено предательство по отношению к ней. Алфея стояла неподвижно, не реагируя на горячие объятия Джерри.
— Славная моя лебедушка, — бормотал он, целуя ее лоб, глаза, шею. Однако через несколько мгновений он отпрянул от нее. — В чем дело, Алфея?
— Я не могу, — прошептала она.
— Что за черт!
— Это невозможно, Джерри, — устало сказала она. — Прости, пожалуйста.
Приподняв ей голову за подбородок, он пристально посмотрел на нее.
— Ты боишься, да? — спросил он с нежностью, которую трудно было от него ожидать.
— Нет.
— Маленькая глупышка… На тебя действует твоя комната.
Не подозревая о ее позоре, он попал в самую точку.
— Прости, Джерри, — беспомощно повторила она.
— Не надо пугаться, моя малышка — Он легко поцеловал ее в лоб. — Я бы должен разозлиться на тебя за то, что ты напрасно меня раздразнила, а я изображаю нежного влюбленного.
— Эту твою фразу трудно считать словами нежного влюбленного.
— И тем не менее. — Он еще раз поцеловал ее в лоб. — Моя холодная, непреклонная богатая сучка. — Снова легко поцеловав ее, он повернулся и вышел за дверь.
Алфея смотрела ему вслед, и ей отчаянно хотелось окликнуть его, вернуть, но ее удерживал необоримый девичий стыд.
На следующий день позвонил из Вашингтона отец.
— Здесь уйма работы перед международной конференцией, которая откроется в следующем месяце в Сан-Франциско… Мы еще задержимся.
Алфея почувствовала удивительное облегчение, хотя и не могла объяснить себе его причину. Она в совершенстве владела способами шантажа, и ей ли беспокоиться о том, когда родители появятся в Беверли Хиллз и как отнесутся к Джерри Хораку.
— …международная конференция, — продолжал отец. — Она будет называться Организация Объединенных Наций… В газетах сейчас много пишут об этом.
Алфея была всецело поглощена Джерри и слепа и глуха ко всему, что творилось во внешнем мире, однако бодро сказала:
— Ах вот, оказывается, чем ты занят в Вашингтоне!
— Большие дела, девочка, и я принимаю в них участие, — с гордостью сказал Каннингхэм.
