Елена Арсеньева - Возлюбленная Казановы
Лиза оказалась права: Фальконе и княгиня были убиты одним ударом. Августа так привыкла таить истинные свои чувства от окружающих, что выглядела и держалась почти как прежде, разве что исхудала до полупрозрачности да лишилась последних остатков молодой, беззаботной веселости. Тот взрыв чувств, который видела Лиза в день гибели графа, был единственным и случайным. Казалось, Августа, рухнув тогда на окровавленную мостовую безутешною возлюбленной, поднялась молчаливой вдовой, утратившей всякий интерес в жизни, кроме одного: возвращения в Россию.
В тщательно подавляемой и глубоко скрытой страстности ее натуры всегда было нечто обреченное. Теперь же она и вовсе напоминала Лизе приговоренную к смерти, которая ждет эшафота почти с нетерпением, ибо он избавит от мучений. Этим эшафотом для Августы был вожделенный трон, которого она положила себе добиться во что бы то ни стало, – не из властолюбия, не из тщеславия или алчности и даже не из любви к своей стране. Лиза ощущала, что Августа винит в смерти графа только себя (так же, как и в смерти Хлои и болезни фрау Шмидт, чье здоровье ухудшалось с каждым днем), порою даже ненавидит страну, которая требует от нее все новых и новых жертв, ничего не давая и даже не суля взамен. Августе теперь нужен был российский престол для того лишь, чтобы, взойдя на него, сказать себе: «Да, я потеряла свою единственную любовь, да, я загубила свою жизнь, но мой возлюбленный погиб ради того, чтобы я взошла на сей трон, а значит, я должна царствовать».
Дух Августы был тяжко болен, но не слабость, а только скорбь отображалась в лице ее. Взор порою становился таким отсутствующим, словно душа ее бродила где-то в уединенной дали, и уж там-то она всегда была рядом с Петром, и ничто не мешало их встречам и взглядам. Это были сны наяву, сопровождаемые слышной только Августе музыкой печали, между тем они не помешали ей измыслить тот самый хитроумный план, выполнение которого теперь, изо дня в день, неуклонно приуготовляла Лиза с помощью синьоров Дито.
Пришлось довериться Агате и Джакопо. Риск был огромен, но, по сути дела, супруги сами предложили свою помощь. Как Лиза и ожидала, проницательный Джакопо Дито давно почуял полуправду существования виллы Роза, но он всей душой жалел княгиню; кроме того, его итальянская романтичность и благородная экзальтированность теперь каждодневно получали самую лучшую пищу для своего утоления. Лиза не сомневалась, что он считал план Августы слишком медлительным, пресным и предпочел бы что-нибудь с выстрелами, погонями, каждоминутными опасностями… Впрочем, несомненно, это все еще ожидало их. Поэтому следовало ценить хотя бы временное затишье.
Если это слово вообще годилось… Хотя внешне дни текли однообразно и медленно, Лиза ощущала скрытое напряжение, которое пронизывало жизнь на вилле Роза, подобно некоему раскаленному стержню, и удивлялась тому, как летит время. Лизе казалось, что с той поры, как венецианская танцовщица и Мария Стюарт в убранной цветами calessino отправились на Корсо в последний день карнавала, боги на небесах подхлестнули лошадей, везущих колесницу их судьбы, и не перестают безжалостно погонять их.
Дни и недели исчезли. Остались минуты. И, самое большое, часы. Даже и потом, позже, вспоминая завершение их с Августою римской жизни, Лиза ощущала нетерпеливую дрожь, волнение, от которого стыли руки, и неистовое желание, чтобы нынешний день, едва начавшись, уже истек и поскорее настало завтра, завтра, завтра!..
* * *Августа решила оставить Рим тайком, взяв с собою только Лизу, ибо единственным документом для передвижения у них были бумаги княгини Дараган и ее горничной: все, что удалось раздобыть Фальконе. Обставить побег надобно было так, чтобы у преследователей как можно дольше сохранилась иллюзия их присутствия на вилле Роза. Во исполнение этого плана Августа почти совсем перестала выходить из дому, лишь изредка появлялась в саду в глубоком трауре и под вуалью. Все дела вела Лиза. Тоже скрыв лицо черной вуалью, она сновала туда-сюда и так примелькалась следившим за виллою, что на нее уже почти не обращали внимания, хотя ей всякий теперь казался шпионом Ордена: и юный носильщик, предлагавший поднести корзинку, и хорошенькая круглолицая цветочница с черной ленточкой на шее, расхваливавшая свой товар так настойчиво, что увязалась за Лизой до самого дома, и желчный патер, бросивший на нее неприязненный взгляд…
С помощью синьоры Агаты Лиза уносила из дому вещи, потребные для путешествия, а дядюшка Фроло поклялся пред образом Пресвятой Девы никогда не соваться в сундук, ключ от которого теперь хранился у его бойкой племянницы.
Но самым трудным оказалось не придумать сей план и даже не осуществить его. Самым трудным оказалось решиться оставить Яганну Стефановну.
Если даже у Лизы болело сердце при одной только мысли об этом, так что же сказать об Августе? Она ведь ни разу не видела своей матери: с первого мгновения жизни отданная на попечение фрау Шмидт, Августа узнала любовь, заботу, ласку только от своей воспитательницы; и та уж не скупилась на искреннюю, самоотверженную нежность для этой всеми забытой царевны-сироты. Августа охотно звала бы ее матерью и относилась бы к ней с дочерней покорностью, но фрау Шмидт превыше всего ставила свой долг. Эта пухленькая, голубоглазая, переменчивая, то мягкая, как воск, то взбалмошно-сердитая немка, которая могла бы написать на невинно-чистой поверхности души и разума несмышленого ребенка все, что ей заблагорассудится, жизнь положила на то, чтобы заботливо взлелеять в своей подопечной ее врожденную царственную гордость, великодушие и величие, не по-женски острый, стремительный ум, редкостное самообладание при отчаянной смелости и любви к риску. Воспитывайся Августа при дворе, она и то не могла быть лучше приуготовлена к престолу, чем в шелково-стальных руках фрау Шмидт! Но, поощряя у Августы готовность все принести в жертву ради ее высокого предназначения, Яганна Стефановна теперь превращалась в жертву своих же уроков, ибо ее воспитаннице, ее дочери, ее надежде, единственной любви и счастью, надобно было как можно скорее уезжать в Россию, а самой – оставаться одной на чужбине.
То, что при бегстве она, полупарализованная, будет только помехою, фрау Шмидт понимала, как никто другой. Она также понимала, что Августа никак не могла оставаться и ожидать ее выздоровления, ибо тогда она рисковала потерять все, ради чего, собственно говоря, Яганна Стефановна трудилась всю жизнь. Фрау Шмидт сама предложила остаться на попечении синьоры Дито «до лучших времен» и была при этом по-немецки рассудительна и наружно спокойна. Однако то было спокойствие отчаяния. Она воспринимала горе вечной разлуки (в том, что разлука будет вечной, никто не сомневался, ибо Россия далеко, судьба переменчива, будущее туманно) со стоицизмом смертельно больного, который, не желая терзать близких картиною своих мучений, умерщвляет в себе всякое внешнее проявление страдания и в конце концов уже не способен страдать: еще не мертвый, но уже и не живой.
