Дафна дю Морье - Французов ручей
Дона облокотилась на стол и положила подбородок на руки.
– Почему же? – спросила она.
– Потому что в эту минуту я понял все, что не давало мне покоя с самого приезда: и этот странный лакей, несомненно подосланный французом, и ваше непонятное расположение к нему, и загадочные прогулки по лесу, и отсутствующий взгляд, которого я никогда не замечал у вас раньше… Да, да, я вдруг понял, почему вы стали так безразличны и ко мне, и к Гарри, и ко всем остальным мужчинам. Вас интересовал теперь только один человек – тот, кто явился сегодня в Нэврон.
Он произнес это очень тихо, почти шепотом, но глаза его, устремленные на нее, излучали откровенную ненависть.
– Ну что? – спросил он. – Будете все отрицать?
– Нет, – ответила она, – я не собираюсь ничего отрицать.
Он, словно невзначай, взял с тарелки нож и принялся водить им по столу.
– А вы понимаете, чем это вам грозит? – произнес он. – Если истина выплывет наружу, вам не избежать тюрьмы, а может быть, даже виселицы.
Она опять пожала плечами и ничего не сказала.
– Что и говорить, невеселый конец для Доны Сент-Колам, – проговорил он. – Вам, полагаю, никогда не приходилось бывать в тюрьме? Вы не знаете, что такое мучиться от жары и вони, жевать черствый хлеб и пить воду пополам с грязью? А прикосновение веревки, медленно впивающейся в шею, вам тоже незнакомо?
– Вы напрасно стараетесь запугать меня, Рокингем, – спокойно ответила она. – Поверьте, я не хуже вас представляю себе ужасы тюрьмы.
– Я счел себя обязанным предупредить вас о возможных последствиях, – сказал он.
– Боже мой, – проговорила она, – и все это только потому, что милорду Рокингему почудилось, будто я улыбнулась пирату, отбиравшему у меня драгоценности. Расскажите это кому угодно: Годолфину, Рэшли, Юстику или даже Гарри – они поднимут вас на смех.
– Я понимаю, почему вы так спокойны, – возразил он, – вы думаете, что ваш пират уже плывет в открытом море, а вас защищают стены Нэврона. Ну а если он еще не успел удрать? Если наши люди схватят его и приведут сюда и мы устроим небольшое представление, как было принято лет сто назад, а вас пригласим в качестве зрителя? Что тогда, Дона? Неужели вы и тогда останетесь спокойной?
Она посмотрела на него, и ей снова – в который раз! – показалось, что он похож на гладкого, самодовольного кота, подкарауливающего беззащитную птичку. Перед глазами ее встали картины прошлого, и она вдруг со всей отчетливостью увидела то, что интуитивно чувствовала в нем всегда – сознательную и злобную порочность натуры, обнаружить которую было очень трудно из-за всеобщей распущенности, царившей в их эпоху.
– Как вы любите драматизировать, Рокингем, – проговорила она. – Дыба и испанский сапог давно вышли из моды, еретиков больше не жгут на кострах.
– Еретиков, может быть, и не жгут, – согласился он, – а вот пиратов, насколько мне известно, по-прежнему вешают, колесуют и четвертуют, и сообщники их, как правило, не избегают этой участи.
– Ну что ж, – сказала она, – если вы считаете меня сообщницей пиратов, действуйте. Поднимитесь наверх, освободите гостей, разбудите Гарри, сгоните с него хмель, созовите слуг, оседлайте коней, пригласите на помощь солдат. А когда поймаете, наконец, вашего пирата, можете вздернуть нас рядом на одном суку.
Он молча смотрел на нее с другого конца стола и поигрывал ножом.
– Да, – сказал он, – я понимаю. Вас не страшат ни муки, ни пытки.
Ничто не способно сломить теперь вашу гордость. Вы готовы принять даже смерть, потому что наконец испытали то, о чем мечтали всю жизнь. Разве я не прав?
Она посмотрела на него и рассмеялась.
– Да, Рокингем, – сказала она, – вы правы.
Он побледнел, шрам на его щеке проступил отчетливей, исказив лицо безобразной гримасой.
– А ведь на его месте мог быть я, – произнес он.
– Никогда, – ответила она, – никогда, видит Бог.
– Если бы вы не сбежали в Нэврон, если бы вы остались в Лондоне, вы непременно стали бы моей. Пусть от скуки, пусть от тоски, от безразличия, пусть даже от отвращения – но моей!
– Нет, Рокингем, нет, никогда…
Он встал, продолжая вертеть в руках нож, оттолкнул спаниеля, дремавшего на полу, и медленно закатал рукава рубашки.
Дона тоже поднялась, сжимая подлокотники кресла; тусклый отблеск свечей задрожал на ее лице.
– Что с вами, Рокингем? – спросила она.
Он улыбнулся – впервые за все это время – и, отшвырнув ногой стул, оперся на край стола.
– Ничего особенного, – прошипел он, – просто я собираюсь убить вас.
Дона схватила бокал с вином, стоявший поблизости, и швырнула в него.
Бокал упал на пол и разбился вдребезги, но все же на какую-то долю секунды задержал его. Придя в себя, он попытался дотянуться до нее через стол, но она увернулась, нащупала за спиной массивный, тяжелый стул и, с трудом оторвав его от пола, толкнула в его сторону. Стул проехался по столу, сметая на пол серебро и посуду, и ударил Рокингема в плечо. Он задохнулся от боли.
Отбросив стул в сторону, он поднял нож и, прицелившись, метнул в Дону. Нож вонзился в ожерелье и разрубил его надвое, слегка оцарапав ей кожу, а потом скользнул вниз и застрял в складках одежды. Дрожа от ужаса и боли, она потянулась, чтобы поднять его, но, прежде чем ее пальцы нащупали рукоятку, Рокингем уже накинулся на нее, завернул ей руку за спину и зажал ладонью рот. Она услышала, как зазвенели бокалы и тарелки, и почувствовала, что падает на стол. Рокингем тщетно пытался нашарить нож, оставшийся у нее под спиной. Собаки, вообразившие, что это какая-то новая игра, которую люди затеяли ради их удовольствия, подняли неистовый лай и принялись наскакивать на него сзади, так что он, в конце концов, вынужден был обернуться и отшвырнуть их.
Воспользовавшись тем, что рука, зажимавшая ей рот, на секунду ослабла, она тут же вонзила зубы ему в ладонь, а свободной рукой ударила в лицо. Он отпустил ее кисть и обеими руками схватил за горло. Пальцы его сжимались все сильней и сильней, Дона чувствовала, что начинает задыхаться. Правой рукой она продолжала водить по столу, надеясь нашарить нож. Неожиданно пальцы ее сомкнулись на холодной рукоятке. Она вытащила нож из-за спины и, размахнувшись что было сил, всадила ему в бок. Клинок легко, без всяких усилий вошел в мягкую, податливую плоть; на руку Доне брызнула густая струя крови. Рокингем издал странный, глубокий вздох, разжал руки и повалился на бок, круша оставшуюся на столе посуду. Дона оттолкнула его и встала, чувствуя, что колени ее дрожат от напряжения. Собаки продолжали с диким лаем скакать вокруг. А Рокингем уже приподнимался над столом, глядя на нее остекленевшими глазами; одной рукой он зажимал рану на боку, другой тянул к себе тяжелый серебряный графин, которым можно было в два счета свалить Дону с ног. Он шагнул к ней, и в этот момент последняя свеча, тускло мерцавшая на стене, погасла – комната погрузилась в темноту.
