Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь
– Отвяжись, Верка, – злобно прошипел Георгий. – Никакой температуры у меня нет. Просто жарко.
– И правда, жарко, – согласился Николай Тихонович. – А говорили, холодное лето, холодное… Где ж холодное? Какая-то Экваториальная Африка…
Николай Тихонович Монахин обладал редкостным умением заговаривать зубы своей чрезмерно возбудимой семье.
– Вообще-то, – уже спокойней сказала Ольга, – Лавров предлагал даже устроить встречу у него дома или вообще где-нибудь в ресторане.
– Ой, давайте, давайте в ресторане! – заверещала Вера. – В «Москве» или лучше в «России»!
У Георгия сердце дало сбой. В «России»…
– Конечно, конечно! – продолжала в том же духе Вера. – В воскресенье устроим там обед! А потом погуляем вместе по набережной, чтобы все видели, что у нас в гостях настоящая француженка!
– Ты ей что, на грудь вывеску повесишь: «La Fran?aise v?ritable»? – с невинным видом спросила баба Саша, которая гимназического французского не забыла, это раз, а во-вторых, относилась к внучке хоть и с любовью, но все ж смешанной с немалой долей иронии. – Чтобы все читали и восхищались? Да?
– О Господи, – вздохнул Николай Тихонович, которому порой приходилось собирать в кулак все силы, чтобы сохранять мирное сосуществование с этой «белой костью, голубой кровью». – Переведите нам, темным, а?
– La Fran?aise v?ritable – истинная француженка, – выпалил Георгий, совершенно счастливый от того, что идет речь о Рите.
– Мерси, – буркнул отчим. – Теперь меня послушайте, дамы и товарищи. Конечно, в ресторан мы не пойдем и Федору Федоровичу навязываться не будем. Пригласим эту русскую француженку… или кто она там… в гости. Не дикари же мы, в самом деле! Тем более что она, как я понял, хочет пообщаться в домашней обстановке. В частном порядке.
– ? titre priv?, – пробормотала Александра Константиновна.
– Как скажете, – покладисто согласился Николай Тихонович.
И немедленно разговор перешел на вещи животрепещущие: когда именно устроить обед. Потом решили, что лучше все-таки позвать гостью на чай – а то подашь, к примеру, борщ и селедку под шубой, а потом окажется, что французы такого не едят, и будет конфуз, а пирожные из 1-й булочной на Свердловке не стыдно и президенту Франции подать, не то что какой-то там Рите Ле Буа! Далее обсуждалось, что купить в подарок любезным французским родственникам – хохломскую роспись, конечно, и черную икру, что ж еще из России везти за границу, и павловских платков дамам, это ведь такой шик – павловские платки, ну а мужчинам следует дарить павловские же ножи… красота, сталь сверхпрочная, о каком вообще Золингене может идти речь, когда есть на свете павловские ножи… Ольга пошла звонить Федору Федоровичу и сообщать о решении семейного совета… Георгий шмыгнул в свою комнату и кинулся ничком на кровать, обнимая и целуя, как распоследний влюбленный идиот, свою подушку. Он и был распоследний влюбленный идиот, ему даже не суть важно было, что подушка не пахнет волшебными французскими духами, зато в нее очень удобно было бормотать задыхающимся шепотом: «Рита, Рита, Рита… я тебя люблю…» Вера тоже понеслась в свою комнатку (бывшую Данину боковушку, ныне превращенную в премилую девичью светелку) и принялась выбрасывать из шкафа свои немногочисленные наряды, чтобы потом доказать маме, что ей нечего, совершенно нечего надеть в честь визита французской гостьи. И что та подумает о наших советских девушках, увидев эти юбки и эти кофточки? Александра Константиновна прокралась на кухню и украдкой накапала на сахарок нитроглицерину. А Николай Тихонович, безадресно заявив: «Схожу-ка за папиросами!» – вышел из дому. Но, вместо того чтобы свернуть к табачному ларьку на остановке на площади Минина, двинулся в противоположном направлении, до угла Фигнер – Пискунова, зашел в будку телефона-автомата и набрал номер, который отыскал в маленькой записной книжке.
– Дежурный Дерягин слушает! – послышалось в трубке.
– Говорит Герой Советского Союза Монахин, – отчеканил Николай Тихонович. – Могу я побеседовать с Кириллом Сергеевичем?
На том конце провода что-то удивленно переспросили. Там не привыкли к именам-отчествам. Монахин и сам это знал. Конечно, следовало бы назвать фамилию, а еще лучше воинское звание Кирилла Сергеевича, но мимо то и дело шли люди, и он не хотел, чтобы кто-то случайно услышал, кому он звонит.
– Вы имели в виду товарища… – Прозвучала фамилия.
– Так точно, – сказал Монахин.
– Подождите, – попросили его.
Он ждал недолго.
– Слушаю вас, Николай Тихонович, – ответил человек, с которым он виделся всего один раз в жизни, прежде чем сделал предложение Ольге Аксаковой.
– Здравствуйте, Кирилл Сергеевич.
Монахин заговорил.
– Я в курсе дела, – тут же перебил Кирилл Сергеевич, и Монахин усмехнулся: этого следовало ожидать. – Но это не телефонный разговор. Вы вот что… Вы зайдите завтра с утречка, часиков в десять, в наше ведомство, к капитану Скворцову, он вас познакомит со всеми документами, которые у нас есть по этому поводу. Договорились? Ну и отлично. До свиданья, Николай Тихонович.
Монахин попрощался, повесил трубку, вышел из будки и отправился наконец за папиросами.
1941 год
– А кто будет твоей подружкой? – спросил Максим.
– Какой подружкой? – Рита повернула голову и уткнулась в его подмышку. Вдохнула горьковатый, полынный запах, такой родной, любимый, волнующий… Осторожно пошарила губами по его боку, и шелковистая кожа Максима мгновенно покрылась ознобными пупырышками.
– Эй, подожди, дай дух перевести, – засмеялся он. – Подожди, ну пожалуйста, а то я передумаю на тебе жениться!
– Это еще почему?
– Да охота пожить еще. Ты ж меня уморишь в постели!
Рита быстро повернулась на спину и даже ладони под себя спрятала:
– Да очень нужно! Больше я к тебе не прикоснусь!
И с нарочитой обидой надула губы, прекрасно зная, как обольстительно выглядят они сейчас. Максим повернулся к ней, приподнялся на локте – и тотчас с обреченным вздохом принялся ее целовать.
Спустя какое-то время – недолгоe зимнее солнце, освещавшее мансарду старого дома на рю Ришелье, неподалеку от дворца знаменитого герцога, сместилось с одной стены на другую, готовясь покинуть тайный приют влюбленных, – он наконец простерся рядом с Ритой, но тотчас накрыл ее смятой, влажной простыней:
– Изыди с глаз моих! Не совращай! Нет, честное слово, если ты хочешь, чтобы я дожил до завтрашнего венчания, не трогай меня больше. Я не могу перед тобой устоять. И сил нет, а все равно хочу, хочу тебя снова и снова.
