Ги Бретон - Загадочные женщины XIX века
Тьер вскочил:
— А если я займу президентскую трибуну?
— Я прикажу вынести ее! А также, если понадобится, и все остальные трибуны! — последовал ответ.
За выражение недоверия президенту проголосовало 360 человек при 344 голосах против.
Президент вернулся домой взбешенный.
— Я сформирую новое правительство…
Мадам Тьер почувствовала и себя оскорбленной решением Собрания.
— Нет, — сказала она, — не нужно создавать нового правительства. Нам нанесли обиду, и мы уедем… В противном случае мы вскоре подвергнемся новым нападкам.
В тот же вечер под напором жены Тьер подал в отставку.
В то время, когда Тьер решил уйти с политической арены, а его жена паковала посуду, скатерти — все, вплоть до дверных ручек, — собираясь покинуть префектуру Версаля, Собрание обдумывало кандидатуру нового главы государства. В 11 часов вечера убежденный монархист Патрис Мак-Магон, герцог Маджентский, был избран президентом исполнительной власти.
Правые ликовали.
— Как только легитимисты и орлеанисты договорятся, Генрих V займет престол, — говорили они.
Гамбетта был изумлен решением Собрания. Он, как и другие республиканцы, был не подготовлен к стремительности действий правых.
Прямо с заседания Собрания он отправился к Леони Леон. Он метал громы и молнии.
— Я этого так не оставлю! Какой-то солдафон, поповский прихвостень, лакей Наполеона III, жалкий шотландец будет возглавлять наше правительство! Это плевок в лицо нации!
В гневе депутат совсем позабыл, что в нем самом течет итальянская кровь, но злословие доставляет такое наслаждение всякому политику!
Леони успокаивала его:
— Нет, ты должен быть осторожным. Быть может, мы находимся накануне государственного переворота. Стоит ли рисковать? Тебе придется защищать своя идеи, а это гораздо сподручнее делать на свободе, чем в тюрьме. Нужна осмотрительность. Тебе придется быть сдержаннее на трибуне. Лучше, если ты ограничишься только статьями, но отсылать в типографию их можно будет только после того, как ты тщательно взвесишь каждое слово…
Гамбетта был тронут этими мудрыми речами. Он обещал проявить осторожность и в течение ближайшего времени заниматься исключительно своей газетой «Ля Репюблик Франсез».
Он сдержал свое слово, перестал появляться в Собрании и, в ожидании лучших дней, много путешествовал.
Леони воспользовалась этой паузой, чтобы обработать своего толстого возлюбленного. Она терпеливо внушала этому вольнодумцу, заявившему: «Клерикализм — вот истинный враг!» — мысль о религиозной терпимости и даже об уважении папства.
Этой женщине он писал: «Ты для меня — самая мудрая и надежная советчица, моя муза, вдохновительница, тебе я обязан своими самыми удачными шагами…» Или: «Мое чувство к тебе больше, чем любовь, — я слушаюсь тебя». Она как-то призналась Габриелю Аното: «Заметными изменениями в политических взглядах он целиком обязан мне. Поверьте, я не хвастаюсь. У меня есть тому доказательства, записи наших разговоров, словно эхо, донесут правду о том, кем я была для Гамбетты и для Франции…»
Гамбетта целиком положился на свою мудрую любовницу. Он даже стал воспринимать ее как свой талисман. Он писал: «Твое появление было хорошим предзнаменованием: день начался удачно. Любовь поддерживает меня, и я взываю к ней, когда отправляюсь на бой».
Или: «Ты даешь мне силы для борьбы. Тебе я обязан своими триумфами и в глубине сердца понимаю, что только под твоим крылышком я могу достичь успеха».
Или: «Я так привык советоваться со своим оракулом, что не могу надолго отлучаться от него. В моей любви теперь присутствует большая доля фетишизма, и к этому нужно привыкнуть, каким бы требовательным я ни стал…».
Или, наконец: «Я люблю и благословляю тебя, как больной, исцелившийся благодаря чуду, может любить и благословлять своего идола, своего Бога. По сути, ты и есть моя единственная религия, единственная опора в моей жизни…»
Естественно, этому ангелу-хранителю, талисману, фетишу, помогавшему ему во всем, регулярно воздавались пышные почести.
Три раза в неделю Гамбетта инкогнито приезжал на улицу Бонапарта, чтобы припасть к Леони, как богомольцы припадают к ногам статуи святого. Чаще всего он приезжал по вторникам. В такие вечера лестница освещалась маленькой лампочкой…
Нельзя сказать, чтобы эти визиты оставались совершенно незамеченными. Напротив дома, где жила Леони, находилась канцелярия, и клерки, обратившие внимание на хорошенькую соседку, пялились на нее из окна, отдыхая от переписки бумаг. Один из них, Гастон Жоливе, в «Воспоминаниях одного парижанина» описывает детские трюки, к которым прибегал Гамбетта, чтобы остаться не узнанным. Вот что он сообщает:
«Когда Ружо (начальник канцелярии) отлучался, чтобы встретиться с клиентами или же во Дворец, я подходил к окну, отодвигал занавески и наблюдал за тем, что происходит в доме напротив. Мелькавший в окнах верхнего этажа женский силуэт навевал мысли о сочинениях Мюссе.
Женщина, приподняв занавеску, смотрела в небо. На какую-то минуту мне становилось видно ее лицо, но она, заметив мой любопытный взгляд, быстро скрывалась в глубине комнаты. Вряд ли я смог бы узнать ее на улице. Как-то Ружо, застукав меня за этим занятием, сказал:
— Закройте окно! Нечего пялиться на эту шоколадку!
Немного позже он рассказал мне то, что утаил в тот день, когда таким образом охарактеризовал эту даму с улицы Бонапарта. «Шоколадка» была та самая мадам Леон, о которой все говорили как о любовнице Гамбетты, Я сразу же вспомнил, что много раз видел на улице толстого господина, который обычно держался за щеку, словно у него был флюс. Впоследствии, на вершине политической карьеры, он перестал скрывать свои похождения и, нисколько не стесняясь, останавливал экипаж с трехцветной кокардой прямо перед дверями возлюбленной…»
Это еще раз доказывает, что министр может позволить себе не скрывать свои слабости…
ГРАФИНЯ ДЕ ШАМБОР СОЧЛА СЕБЯ СЛИШКОМ УРОДЛИВОЙ, ЧТОБЫ СТАТЬ КОРОЛЕВОЙ ФРАНЦИИ
Народ может простить королевским особам глупость, но он никогда не простит им уродства.
БальзакПока Гамбетта резвился в постели мадемуазель Леон, депутаты роялисты пытались воссоединить старшую и младшую ветви династического древа, разведенные революцией 1830 года.
Это было совершенно необходимо для реставрации монархии. Граф Парижский по праву первородства должен был наследовать графу де Шамбор, который не имел детей. Будущий король и его дофин находились в состоянии войны, которую следовало прекратить.
После сложных демаршей, в то время, когда Собрание под носом у республиканцев трудилось над конституцией, в которой ни разу не употреблялось слово «республика», глава королевского дома согласился принять графа Парижского.
