Элизабет Чедвик - Наследница Магдалины
— Например, про храброго рыцаря и злого дракона? — с надеждой спросил мальчик, когда немедленного ответа не последовало. Закусив губу, Клер посмотрела на мрачно-серое небо. Храбрый рыцарь был голубоглаз и золотоволос, когда он улыбался, то на небе исчезали облака и появлялось солнце. О, если б ребенок знал, что дракон — его собственный отец.
— Как-нибудь потом, — ответила Клер.
Мальчик посмотрел на нее прищурившись, точь-в-точь, как и его отец.
— Обещаешь?
Клер хотела сказать, что никому никогда ничего не обещает, но слова ее прервало появление отца Бернара, странствующего черного монаха, кормившегося при дворе де Монфора. Клер уже встречалась с ним несколько лет тому назад в Монвалане, когда он еще с одним членом своего ордена охотился на еретиков. Монах этот утверждал, что спасен от верной смерти во время снежной бури под Каркассоном самой Пресвятой девой Марией и что то был знак благоволения божьего, за который теперь надо было отплатить успешным крестовым походом. При его появлении у Клер по телу побежали мурашки. Она не могла его терпеть.
— Так вот ты где, — обратился отец Бернар к мальчику. — Тебя ищет твоя мать. Мы как раз собирались благословить трапезу.
Он подозрительно уставился на Клер. У него были такие черные глаза, что казалось, будто у них вовсе нет зрачков.
— Мне, мне стало плохо, — запинаясь, начала Клер, — и Симон принес мне воды.
Она положила ладонь на плечо мальчика.
— А может, вы просто хотели увильнуть от католического благословения?
— Нет, что вы, отец, это совсем не так. Просто мне нездоровится из-за беременности. Сейчас я приду, — ее голос дрожал от страха.
— Проклятье Евы заставляет женщин рожать в боли и муках, — презрительно изрек монах. Он с отвращением смерил взглядом ее округлившийся живот. — А думать иначе — ересь.
— Да, отец мой, — послушно ответила Клер.
Опустив глаза, чтобы скрыть свои вольные мысли, она взяла Симона за руку и повела в приют для гостей. Она чувствовала, как взгляд монаха сверлит ей спину.
ГЛАВА 23
Внутри небольшой лачуги, приютившейся на склоне холма, корчилась Брижит, с трудом сдерживая боль. Она рожала ребенка и пожелала, чтобы ее оставили одну. Воды и пищи у нее было вдоволь, а женщины из крепости заходили к ней время от времени проведать. Боль накатывала волна за волной, но Брижит не давала ей захлестнуть себя. Вместо этого она живо представляла себе тугой цветочный бутон, распускающийся ослепительно ярким соцветием. Ее пальцы нащупали влажную головку младенца. Тяжело дыша, она с трудом удержалась от неудержимого желания вытолкнуть его. После следующей схватки голова ребенка полностью вышла наружу. За ней последовали скользкие маленькие плечики и, наконец, в потоке воды и крови вышло все крохотное, но совершенно сложенное тельце.
Погладив младенца по головке, Брижит прошептала: «Магда, Имя твое отныне будет Магда, так звали твою бабушку». Отрезав пуповину остро наточенным кремниевым ножом, она дала своей крохотной дочурке пососать грудь.
* * *
Боль была невыносима. Клер впилась в палку, которую предусмотрительно вставила у нее между зубами одна из повитух. На лоб роженице положили смоченную в воде тряпку и нашептывали на ушко успокаивающие слова. В ее лоно проникли чьи-то руки, и спина Клер изогнулась в болезненной агонии.
— Ну что, как дела? — услышала она голос Алаи.
— Роды продвигаются медленно, мадам. Ребенок слишком большой, и лоно не раскрывается так широко, как хотелось бы.
— Сил-то у нее хватит?
— Все зависит от того, как располагается голова младенчика. А я пока ее не вижу.
— Ладно, — бросила Алаи, — как только что-то изменится, дадите мне знать.
Клер услышала удаляющийся шелест ее юбок и облегченно всхлипнула. Видит Бог, она не хотела этого ребенка, зачатого в насилии, но чем меньше она помогала повитухам, тем больше они пихали ей в рот всевозможные снадобья и лазили руками внутрь. Это вызывало у нее неистребимое желание поскорее вытолкнуть его. Она всячески сопротивлялась этому позыву, мысленно спрашивая, когда она, наконец, умрет.
Был конец февраля. Весна уже не за горами, но ночью пошел снег. Он и сейчас продолжал неторопливо сыпать на землю. Она видела это сквозь тусклое свинцовое стекло узкой амбразуры окна. Снег. Далекий и холодный. О, если б ей только удалось отвлечься от схваток и стать россыпью искрящихся в небесной пустоте снежинок!
И опять начались такие сильные схватки, что ей показалось, что она вот-вот взорвется. Не выдержав, Клер стала громко звать Рауля. Где он сейчас? Живой? Мертвый? А Гильом? Что с Гильомом? Незнание измучило ее. О, мои дети! Дети мои! Родившийся и еще не рожденный. Жуткая боль лишила ее способности думать. Повитухи бросились к побледневшей роженице.
* * *
Симон де Монфор, вытянув затекшие после верховой езды ноги и довольно вздохнув, принял кубок крепленого вина из рук своей супруги. Исполненным скуки взглядом он озирал убранство залы — гобелены из Безье, канделябры из Каркассона, кубки и дорогие блюда из Лавора. Все эти трофеи служили еще одним доказательством его побед. Весь дом утопал в роскоши. Даже рабочее платье его жены было из алого бархата, а ее голову украшала шитая золотом шелковая лента. Но все это были плоды летних успехов. Зимой он редко привозил Алаи что-то, помимо собственной усталости. На сей раз она отказалась ехать на север с уходящей летней армией и, несмотря на кровопролитные сражения и определенные потери, Симон все же позволил ей остаться с ним.
Он бросил беглый взгляд на двух своих старших сыновей, ерзавших за столом, который Алаи приказала сервировать прямо в покоях. Зажатая между братьями Анис требовала, чтобы мать обратила на нее внимание, в то время как сама Алаи требовала внимания от мужа. Она сама вместо слуг подливала ему вино и угощала медовыми пряниками.
— Ну что там? — с мрачным видом спросил де Монфор.
Алаи поставила на стол хрустальный графин с вином.
— Клер де Монвалан только что родила сына, — она брезгливо надула губки. — Ребенок крепок и здоров, но вот состояние матери вызывает большие опасения. Она сдерживала позывы до тех пор, пока повитухи не пригрозили ей кесаревым сечением. Когда же она, наконец, разродилась, ребенок очень сильно ее порвал.
Симон выковырял из зубов застрявший там кусок мяса.
— И к чему мне знать о ваших бабских делах? — проворчал он, подавляя внезапный приступ дурноты, — Неужели вы думаете, что мне интересны подобные пустяки?
Алаи опустила ресницы, и уголки ее рта заметно напряглись. Нет, судя по всему это реакция на его сердитый тон. О том, кто истинный отец ребенка, она, похоже, до сих пор не догадывается. Довольно сдержанно она продолжила.
