Мишель Моран - Избранница Наполеона
— И часто ее брат… болеет? — спрашиваю я.
— Каждый день. Она пишет ему по два письма в неделю, но у него не все дома.
Он показывает на голову, и сердце у меня начинает неистово биться.
— А что врачи говорят? — допытываюсь я.
— Об этом никто не знает.
— А твои советники и Меневаль?
— Считают меня чрезмерно мнительным.
— Тогда подожди, ничего не делай. Может, еще обойдется.
Он кивает.
— Это правильно. Бонапартам всегда везло. — Но это он сам себя уговаривает. И по его тону я слышу, что он в это не верит. — А что мне с Жозефиной делать? Я… я с ней плохо обошелся. Скажу, чтобы возвращалась в Мальмезон. Да и ребенка она захочет увидеть.
Я смотрю на него в тусклом свете и вижу, как на его лице отпечатались все его сорок лет. Он скучает по Жозефине и хочет, чтобы я позволила показать ей его ребенка. Он ждет разрешения от меня. Не от Марии-Луизы.
— Ты устал, — говорю я. — Вот завтра отдохнешь, поешь — и все это уже не будет так важно.
Глава 21. Поль Моро
Дворец Тюильри, Париж
Апрель 1811 года
— Поль, ты только посмотри! Ты когда-нибудь видел, чтобы ребенок так крепко хватался ручкой? Только честно!
Я смотрю, как Наполеон Второй в кремовой с золотом плетеной колыбельке хватается за палец императора, и качаю головой.
— Нет, не видел. Правда, я с младенцами никогда дела не имел.
Он смеется. Его теперь все веселит. За два месяца, прошедшие после рождения Римского короля, император прибавил в весе больше малыша. Я слышал, как кто-то из придворных по этому поводу пошутил: «Вынашивает второго наследника», — и сейчас мысленно улыбаюсь, потому что именно так он и выглядит. Император либо играет с сыном в детской, либо сидит в Парадном зале за столом и с интересом разглядывает еду, от которой прежде всегда отказывался. Тут и индейка с трюфелями, и дикий кабан, карп, булки с вареньем и целые блюда сладкой выпечки. Он вдруг перестал бояться излишне калорийной пищи.
— Ты, конечно, уже слышал о русских? — спрашивает он.
Так вот зачем он меня позвал. Он больше не работает в кабинете, а совещается с придворными прямо здесь.
— Они игнорируют наш эдикт, запрещающий торговлю с британцами, — отвечаю я.
— И это — царь Александр! Которого я сам опекал. И который был мне другом.
Он отрывается от колыбели, подходит к камину и начинает шагать вдоль него взад и вперед. Потом указывает на стоящее напротив кресло, и я сажусь.
— Скажи мне, Поль, зачем он это делает?
Я колеблюсь. У него и без меня сотня советчиков.
— С точки зрения придворного, — поясняет он. — Мне надо это знать.
— Эмбарго наносит ущерб их экономике. У России очень выгодная торговля с Британией.
— Что, выгоднее, чем союз? — настаивает он.
— Какой союз? Вы же подписали с царем Александром Тильзитский договор, — резко отвечаю я, не желая играть в эти игры, — а сами его условий не выполнили.
У него наливается кровью шея.
— А что, по-твоему, мне было делать? Поставить русским солдат для бессмысленной войны с Турцией?
— Но это было в подписанном вами договоре, — без смущения напоминаю я, повторяя ему в лицо то, о чем шепчутся в коридорах придворные.
Малыш поднимает плач, и из соседней комнаты влетает нянька.
— Ваше величество, сыночка разбудили!
— Пусть привыкает к громким звукам! Вы, мадам, хотя бы представляете себе, какой шум стоит на поле битвы? Орудийный огонь, ружейные выстрелы, конные атаки, подобные бурлящему потоку…
Она бережно берет малыша из колыбели и укачивает на руках.
— Этот ребенок рожден для борьбы! — заявляет Наполеон. — Именно поэтому я разрешил его мамочке, с ее безрассудной любовью, находиться с ним только ночью. Днем же, — он повышает голос, — я научу его быть бесстрашным!
Крохотный Римский король опять хнычет, нянька уносит его в соседнюю комнату для кормления, а Наполеон поворачивается ко мне.
— Он станет бесстрашным, Поль. Война будет доставлять ему такую же радость, как никчемные побрякушки — женщинам. Он будет жаждать звуков битвы. Запахов поля боя. Палатка будет для него таким же желанным домом, как дворец.
Яблоко от яблони…
Он опускается в кресло возле огня и жестом велит мне тоже сесть.
— Я запретил русским торговать с британцами, а они ослушались. Теперь еще новость: царь Александр готовит армию. Ясно, он жаждет войны.
Он или ты?
— Как думаешь, сколько надо времени, чтобы собрать полумиллионное войско?
Я сижу напротив него и смотрю, как он вынимает жестянку с нюхательным табаком и снимает крышку.
— Не знаю, ваше величество.
Он берет щепотку табака и вдыхает.
— Ты очень осторожничаешь в этом вопросе, — замечает он. — Интересно, почему?
— Потому что у нас полно внутренних проблем, — объясняю я без лукавства. — И в самой Франции, и в колониях, где все еще существует рабство.
— Так ты считаешь, надо бороться не с русскими, а с рабством?
— Да.
Он смотрит на огонь.
— Ты, Поль, человек благородный. Твой народ мог бы гордиться тобой, знай он, как ты при каждой возможности выступаешь за его свободу, даже тогда, когда понимаешь всю тщетность своих усилий.
— Стало быть, вы идете на войну?
— С полумиллионным войском!
Полину я нахожу в зале, где проводятся балы. Она ровно там, где я ее оставил. Сидит в мягком кресле и смотрит в пустой зал. Заслышав мои шаги, она оборачивается. В полумраке канделябров все кажется двухмерным, и Полина похожа на живописное полотно. Волосы в свободных локонах собраны у нее на макушке, красное платье открывает узкие белые плечи. Меня сжигает желание поцеловать ее в длинную шею, медленно переходя от затылка вниз по спине. Тело у нее восхитительное! И ведь она бы не стала меня останавливать. Ей бы это очень понравилось. Но я ни за что не позволю себе с Полиной вольностей, какие она легко разрешает своим никчемным любовникам.
Я подхожу к ней, она смотрит выжидающе.
— Мы идем войной, — сообщаю я.
Она прижимает руку к животу, и видно, что ей действительно больно.
— На Россию?
— Да. — При дворе уже несколько недель ходят такие слухи. — Он планирует набрать армию в пятьсот тысяч человек.
— Когда? — спрашивает она, и я уже догадался, что у нее на уме: может, есть еще время его отговорить, и вместо России он двинет войска на Египет.
— Не сказал, но думаю, в течение года.
Она откидывается на спинку кресла и стонет.
