Анастасия Туманова - Душа так просится к тебе
— Боже мой, Марфа, что же делать?.. — потерянно спросила Софья.
Та молча, свирепо сопела, глядя в распахнутую дверь.
— Уж и за полицией спосылали, так господа полицейские боятся и сунуться! Потому пистолет у Федора Пантелеича, и поначалу они по люстрам палили, потом — по воронам, а дале грозились уже и жандармов перестрелять, потому, говорят, все едино терять нечего. Тогда Яков Васильич нам велел: дуйте живо в Богословский переулок, там у Мартемьянова этуаль живет, авось она приедет, его с божьей помощью уговорит не буйствовать да домой заберет. Жандармы-то скоро спохватятся, с силами соберутся да приступом его возьмут, и это уж будет дело горячее!
Тут Софья и Марфа заголосили одновременно.
— Марфа, я еду сейчас же, он там застрелит кого-нибудь!
— Ах, сукин сын, ах, мерзавец! Софья Николавна, не смейте ехать, я сама!!!
— Марфа, да что ты с ним сделаешь, он не послушает тебя!
— А куда он, бандит, денется! Я и спрашивать не стану! Кулаком с божьей помощью по кумполу приложу да уволоку!
— Выдумала, там жандармы справиться не смогли, а ты со своим кулаком!.. Господа, я еду, подождите минуту… — последние слова Софья выпалила, уже уносясь в комнаты. Марфа тяжело затопала следом.
— Подождем, у нас извозчик за углом! — крикнул ей в спину старший цыганенок, в то время как из комнаты доносились звуки поспешных сборов, ругань и причитания.
Вскоре Софья вышла, бледная и решительная, на ходу набрасывая поверх прически платок и отбиваясь от наседающей на нее Марфы.
— Да куда ж вы, Софья Николаевна… Вот, рукавички возьмите… Да заберут его жандармы, и черт с ним, откупится, не впервой поди! Застегнитесь получше… Да у вас же премьера завтра, а вы помчались расстройство получать, а что у вас с голосом-то приключится?! Какая вам завтра будет Татьяна, один сип останется?!. Дозвольте, за ради Христа, мне!..
— Да бог с ним, с голосом… Отстань, Марфа, оставайся дома, подай лучше полушубок… Ты же видишь, у них извозчик, стало быть, быстро… Едемте, господа.
Цыгане пропустили Софью вперед, вежливо поклонились растрепанной и испуганной Марфе и бесшумно растворились в темноте. Марфа перекрестилась, машинально прикрыла дверь, села прямо на порог и заплакала.
* * *… — А я вам говорю — нет, нет и нет! Никогда!!! Нет, у меня несвободен завтрашний вечер! У меня не бывает свободных вечеров! Да вы с ума сошли, Петухов! Я — рецензию на оперу?! Да вы бы еще на балет меня послали, Андрей Григорьич! Я понимаю, что все сотрудники больны! И что Бельэтажин запил! Он регулярно у вас запивает в течение шести лет, а рецензии на спектакли тем не менее появляются! Ах, вы сами… Ну вот и пишите, на то вы и редактор! Тряхните стариной, у вас чу-у-удно получится! А я занята! У меня полоса горит! У меня, изволите ли видеть, завтра шайка гастролеров-карманников прибывает на Варшавский вокзал, сам Гриня Сухаревский встречает, а я должна сидеть в ложе по вашей милости?! Черт знает что такое!
Сильный, звонкий, стальной голос Ирэн Кречетовской разносился по всему коридору «Московского листка», и Черменский, входя в редакцию, невольно поморщился. Северьян же, напротив, широко ухмыльнулся.
— Мать господня, никак Ирина Станиславна разоряются? Повезло тебе, Дмитрич, не разминулись!
Владимир вовсе не был уверен в том, что ему повезло. Да, в последнее их свидание Ирэн говорила о том, что в Питере ею весьма недовольны и ей, по-видимому, придется надолго остаться в Москве, где «Московский листок» и несколько других изданий всегда с удовольствием принимали ее «уголовные» статьи, но Черменский не придал словам Кречетовской значения и быстро забыл о них. Сам он все это время дописывал в Раздольном цикл очерков для того же «Московского листка». Работать нужно было быстро, из Москвы приходили отчаянные телеграммы Петухова, уверявшего, что очерки пользуются «феерическим» успехом, и требующего еще и еще. Ирэн в Раздольное не приезжала, и Владимир думал, что она все-таки выбила себе амнистию в Питере.
И вот Кречетовская собственной персоной стоит посреди кабинета Петухова и вдохновенно скандалит на всю редакцию, а в дверь гроздьями просовываются головы заинтересованных сотрудников. Вежливо раздвинув их плечом, Черменский вошел внутрь и, заглушая поток гневных воплей, поздоровался:
— Доброй ночи, Андрей Григорьич… Номер еще набирается?
Ирэн, стоявшая посреди кабинета, развернулась к нему всем телом. Ее черные глаза воинственно сверкали, кудрявые волосы стояли вокруг головы растрепанным нимбом, острые скулы горели огнем.
— Как есть царица эфиопская! — одобрил Северьян, высунув из-за спины Черменского свою раскосую физиономию и посылая Ирэн нахальный взгляд.
— Болван китайский! — отрезала она — и тут же улыбнулась. — Доброй ночи, Черменский, что ж так поздно? Вообрази, он меня в оперу загоняет! Меня!!!
Владимир через ее плечо молча посмотрел на Петухова. Толстенький, с объемным брюшком, похожий на престарелого колобка редактор обиженно поглядывал на разошедшуюся Ирэн из-под толстых стекол очков.
— Здравствуйте, Черменский, вы очень вовремя… Может, вы как-то сумеете воздействовать… Просто невыносимо стало работать! Где сотрудники, я вас спрашиваю? Где работники пера и слова?! Один запил, другой хоронит тетушку в Клину, третьего забрали в долговую, и некому написать театральную рецензию на три строки! Может быть, вовсе пора прекращать эту деятельность? Мало мне хлопот с цензурой — чуть не закрыли третьего дня из-за невиннейшей карикатуры, в которой господин обер-полицмейстер углядел собственную, так сказать, личность… Так еще и выслушивать подобные речи!
— Ирэн, а из-за чего столько шуму? — едва сумел вклиниться в эти причитания Черменский.
— В Большом, изволите ли видеть, завтра, то есть уже сегодня, премьера! — взглянув на часики, пожала плечами та. — «Евгений Онегин». Дебют госпожи Грешневой, она поет Татьяну или Ольгу, или обеих вместе, еще не выясняла… И некому написать рецензию! Бельэтажин, подлец, снова запил! А у меня приезжают питерские урки на гастроли, я их всех сто лет не видела, великолепный может быть материал, и у Грини Сухаревского всегда есть что сказать…
— Дебют Грешневой? — медленно переспросил Владимир, спиной чувствуя острый, внимательный взгляд Северьяна. — Софья Грешнева будет петь Татьяну?
Ирэн, сощурив глаза, посмотрела на него.
— Похоже, что так. А ты знаком?..
— Немного. — Черменский посмотрел на несчастного Петухова. — Так в чем же дело, я могу съездить в Большой. Андрей Григорьич, вы не возражаете? У меня, правда, нет опыта театральных рецензий, но работать в театре доводилось. Надеюсь, я не сильно испорчу материал. В крайнем случае, вы почистите.
