Пепел на ветру - Мурашова Екатерина Вадимовна
Землянику, или луговую клубнику, как ее в Торбеевке кличут, мы с Груней и другими торбеевскими ребятишками ведрами собираем в лугах за рекой. Но мужики ехать не дают, так как трава высокая. А мы, когда ягоды собираем, приминаем ее, и после косить трудно. Тут выпускают меня – барышне вряд ли откажут. И вправду: мужики ворчат, но лодки дают. Там же, в лугах, собираем щавель, купыри, мальчишки ищут утиные яйца с темно-желтым, почти оранжевым желтком. Чибисы кричат: «Чьи вы?» Груня во всю грудь отвечает: «Тор-бе-ев-ски-е мы!» Но они спрашивают снова и снова…
Но самое веселое – сенокос. Сначала туда отправляются мужики с лошадьми и телегами. На телегах – покосные домики, в которых мальчишки и мужики живут две-три недели – все время покоса. Бабы и девки каждый день ходят туда-сюда – убрать скотину, приготовить еду, подоить коров.
Когда мужики отдыхают, я вместе со всеми бабами шевелю, огребаю и копню сено. Роста во мне мало, но сил – много.
В обед все располагаются обедать у своих шалашей. Я всегда приношу что-то из усадьбы, от Лукерьи, чтобы не быть «лишним ртом», но Грунина мать все равно ворчит.
После обеда весело – все шутят, поют, купаются. Меня зовут плясать – я никогда не отказываюсь. В родных лугах Груня пляшет вместе со мной. Ей главное – не потерять меня из виду, тогда она не собьется и четко повторит все мои движения. Косари и бабы бьют в ладоши, ухают, хвалят нас: «Уж и распотешили, девки! Чище, чем обезьяны на ярмарке!»
После уже мечут огромные стога и сообща огораживают их жердями от скота. В этих стогах осенью я люблю ловить толстых злобных мышек с короткими хвостиками, приносить их в плетеных клеточках в усадьбу и пускать кому-нибудь из слуг (с кем у меня в этот момент вражда) под подол или на койку под одеяло.
Мы с Груней научились запрягать Голубку в старую телегу – возить сено, дрова. Денег ведь не напасешься нанимать кого. Она сначала бесилась, а потом мы с ней как следует поговорили, объяснили все, и она согласилась, если иногда и недолго. Потом ей даже в развлечение стало – бежит резво, тянет ровно и как будто ухмыляется щетинистой мордой: «Эй, глядите все, я – крестьянская лошадь!»
В усадьбе к моим крестьянским увлечениям относились терпимо. Все-таки дите не в лесах-полях скачет – в людях, и приглядят, и покормят, и охранят от излишней резвости, если чего.
Фрол, впрочем, как прознал про Голубку, долго за нами с Груней с вожжами гонялся. Не догнал, где ему…
Настя Груне то платочек передаст, то пряник. Пелагея говорит: «Ах, ах, жизнь крестьянская… И замуж ведь хорошую девчонку никто не позовет…»
Отец по-прежнему делает вид, что Груни в моей жизни нет как нет. Когда я однажды попыталась рассказать ему про коров и сенокос, он только покачал головой: «Отыскала вот чему и у кого учиться…»
А мне кажется, что здесь прав Степкин зять Ваня: «Учиться – всегда пригодится». И еще мне иногда кажется, что благодаря Груне я про крестьянскую жизнь понимаю не меньше отца и уж точно больше нового торбеевского управляющего…
– Ты понимаешь и любишь свою землю, а я – свою, – сказала Глэдис. – Мы могли встретиться с тобой в прерии или в полях над твоей рекой. Я ехала бы на мохноногом мустанге, с револьвером на боку и лассо, притороченном к седлу, а ты – шла по пыльной дороге за цыганской кибиткой, позвякивая монистами… Но мы повстречались в кабаке и теперь сидим в этом городе, в тесной конурке под самой крышей большого серого дома… Весь мир – театр, а люди в нем – актеры… Ты знаешь об этом, Крошка Люша?
– Конечно, знаю, тетя Глэдис, знаю это – с самого начала… Ты говорила, что моя мама хорошо пела. А я вот больше танцевать люблю, – сказала Люша. – Хочешь, покажу?
– Да здесь негде…
– Это ничего. Ты только напой что-нибудь…
Люша проворно вскочила, скинула ботинки, поднялась на цыпочки и совершенно цыганским жестом раскинула в стороны концы красно-голубого платка. Глэдис, прищелкивая пальцами и притопывая ногами, послушно запела весьма фривольную песенку о том, как фермер Джон решил посвататься к дочери пастора Мэри.
Девушка некоторое время вслушивалась в мелодию и слова, а потом начала двигаться. Платок по ходу событий изображал то крылья летящего над прерией орла, то (просунутый между ногами, с высоко поднятой юбкой) лошадь Джона, то – неприступность и даже девственность Мэри. Соответственно менялся и темп движений, и мимика Люши. При этом девушка почти не сдвигалась с места, но порою возникало странное ощущение одновременного присутствия двух или даже трех общающихся между собой персонажей. Глэдис пару раз сбивалась с ритма от смеха. Девочка послушно ждала, когда она возобновит пение.
Когда песня и танец закончились (Джон увез Мэри в прерию на лошади, платок сыграл свою последнюю роль – прощально взмахнувшего лошадиного хвоста), Глэдис некоторое время ничего не говорила. Люша же ничего не спрашивала, грызла баранку. Молчание, даже очень продолжительное, давалось ей куда легче, чем большинству людей.
– Знаешь, Крошка Люша, это очень необычно, – наконец признала миссис Макдауэлл. – Мне даже не с чем сравнить, пожалуй, кроме… но I’ll think about it… [18]
– Excellent, Big Gladys, I’ll wait [19].
