Пепел на ветру - Мурашова Екатерина Вадимовна
Я опять быстро сообразила. Когда меня однажды в чулане заперли, мы со Степкой переговаривались через стенку и через трубу, она звук усиливает. Я сделала трубу из шляпной картонки и пыталась с ее помощью с Груней разговаривать. Ничего, только неудобно.
Но тут Груня сама подсказывает мне следующий шаг. Она к тому времени уже научилась говорить «Люша», «Груня» и еще несколько слов. Она просит меня смотреть ей в глаза и четко произносить эти слова. Я говорю, а она угадывает и повторяет. Не слышит. Угадывает по губам.
Это радость! Я всем показываю Груню, как Мария Карловна – свою дрессированную таксу. Все, даже Настя, нас хвалят. Только Степка злится, а отец не обращает внимания. Я не понимаю почему. Когда он видит Груню, отворачивается, как будто ее нет. И ни разу не взял ее вместе со мной в кабинет – заниматься. Хотя я и просила, и отказывалась идти без нее. Что с ней для него не так? Она ни на кого не кидается, бумаги не рвет, на пол не писает… Но у меня нет времени думать об этом. Надо учить Груню говорить и понимать речь по губам. И у нас все получается! К следующему Рождеству Груня уже четко говорит фразы из двух слов, вроде «Стул упал» или «Пелагея спит». А понимает и того больше. Если человек говорит и смотрит прямо на нее, то ей много всего можно объяснить. Забавно вот что: Груня решила, что разговаривают все и всё. Пользуясь вновь открытым методом, она всматривается в мир и пытается прочесть разговор собак и лошадей, полевых воробьев и маргариток на клумбе, фонтана и старого дуба. Потом рассказывает мне, что они сказали. Это все правда, уж я-то знаю. Но слуги, конечно, смеются. А Груня обижается. Я, как могу, объясняю ей, что для большинства людей лошади, парк, дуб, речка, фонтан – все равно что глухонемые. А на самом деле, конечно, нет. Это наша с Груней тайна.
Я показываю Груне театрики и разыгрываю для нее разные пьесы с переменами сцен и декораций. Она смеется или хмурится, хлопает в ладоши, иногда даже плачет – все понимает правильно. Я показываю ей, как я танцую. Она быстро научается отстукивать ритм рукой или ногой, ощущая и контролируя его другой ладонью. Но сама танцевать со мной сначала отказывается.
Груня почти ничего не слышит. Зато как она видит! Я никого не встречала, у кого были бы такие глаза. Зайца в полях разглядит – далеко-далеко. Купающихся в Удолье крестьян видит без всякого телескопа.
Я радуюсь, и радуется нянюшка Пелагея – кажется, у меня наконец появилась подружка.
В это время Грунина мать рожает очередного ребенка – мальчика. За все время, что Груня живет в Синей Птице, она приезжала навестить ее всего пару раз. И то больше сидела в кухне с Лукерьей. И вот – матушка Ирина радостно рассказывает ей, что Груня стала совсем хорошей большой девочкой, все понимает и даже может немного говорить. Она является в усадьбу и заявляет: «Благодарствуем за все, а теперь я Груньку забираю, мне нянька нужна, а старшие девки все по хозяйству заняты или в людях уже».
– Нет! – говорю я.
– Да, – говорит мой отец.
Я в бешенстве разношу все, до чего могу дотянуться. Груня прячется от матери в амбаре. Пелагея и все слуги на нашей с Груней стороне. Пелагея говорит с отцом:
– Николай Павлович! Да что ж вы делаете! Поглядите, как девочки друг к другу привязались. И Груню у нас все привечают, такая она ласковая, услужливая, несмотря на беду ее, пусть бы и дальше здесь росла… А баба эта… С рук ведь калеку сбыла, не моргнула даже. А теперича…
– Агриппина – ее дочь, Пелагея.
– Да если уж ей так неймется, так заплатите ей за ради Любочки, выкупите Груню, пусть она себе девчонку-няньку из деревенских возьмет…
– Пелагея, ты забыла, мы давно не при крепости живем. Людей нынче не продают, не покупают. Груня в ее, а не в моей воле. Хочет – пусть забирает.
Груню увезли. Степка злобно торжествовал: «Забрали уроду твою!» Я вырвала у него здоровенный клок волос. Он отдубасил меня кулаками. Но у меня уже появилась Голубка…
В няньки – это только так говорится. На самом деле на мою Груню скоро легла почитай что большая часть домашнего хозяйства. Отец присылал семье из Калуги очень мало денег. Говорил: копит на лошадь, но мы с Груней этому не верили. Рассуждали, что он там просто привык к хорошей, далекой от крестьянских забот жизни и тратит на себя. Недаром всегда ехал со станции в деревню на самой резвой алексеевской лошади, являлся соседям в шелковой рубашке с галстуком, привозил в подарки какие-то красивые, но не слишком-то нужные в бедной избе вещи – разноцветный мяч для младшего сына, ходики в виде католического собора, капор с лентами для жены.
Два старших Груниных брата были уже в людях, в «мальчиках» в Москве. На руки «мальчики» денег не получали, много лет работали за харчи, одежу и обучение и потому семье помочь не могли. За обработку земли, покоса заплатить нечем, приходилось отдавать за это половину земельных и покосных наделов лошадным односельчанам. Собранного хлеба с оставшейся половины надела хватало хорошо если до Рождества. Старшая сестра с детства чуток прихрамывала, шила на подхвате у одной из торбеевских портних, вечно до ранних сумерек сидела у окна, и глаза у нее всегда были красные и воспаленные. Кличка в деревне у нее Красноглазка, она плакала и жаловалась, что замуж никто не сватает. Мы с Груней ее жалели и утешали, как могли.
С шести-семи лет крестьянские девочки нянчат детей, носят воду, метут полы, с девяти ходят полоть и жать вместе со взрослыми, копают картошку, доят коров, полощут белье на речке.
Груне со мной и словом перекинуться некогда (разговор с ней – это когда мы друг против друга стоим, я губами тщательно шевелю, а она смотрит и тогда уж отвечает – тоже тщательно, с натугой, я иногда ей подсказываю-показываю, как рот и прочее выстроить, чтоб слово получилось). Зато как прежде она за мной по усадьбе хвостом ходила, так теперь я во всякой крестьянской работе – рядом с ней. В Торбеевке люди и ребятишки знают меня хуже, чем в Черемошне, и, с Груниной руки, не боятся. Наоборот, видя мое любопытство, зовут, показывают: «А ну-ко, поглядите-ко сюда, барышня, вона оно как получается. А вот попробуйте-ко сами – как оно у вас выйдет-то!»
Не любит меня только Грунина мать и ругается, что я Груню от дел отрываю. И на Груню орет и тряпкой охаживает: «Скажи ей, что некогда тебе! Пару себе нашла, убогая, – дуру-бездельницу из барской усадьбы!» Но Груня всегда может притвориться, что не понимает.
Больше всего мне нравится ездить с бабами за Оку коров доить, но это редко выходит. Как только схлынет половодье, торбеевских коров на пароме перевозят на заокские луга, и они там все лето пасутся, до самых морозов. За рекой каждый хозяин строит для своей коровы клетушку без крыши, куда их и загоняют вечером, а утром, подоив, снова выпускают на луг. Только в самую жару, когда овод жалит нестерпимо, коров на две-три недели переводят по решению схода домой и пасут на поле, которое потом запахивают под озимые хлеба. Иногда коровы не дожидаются решения схода – какая-нибудь коровья революционерка не выдерживает оводовых мучений и бросается вплавь в Оку, за ней другая, третья, и вот уже все стадо наискось плывет через реку. Остаются самые трусливые, их потом на пароме перевозят.
Обыкновенно бабы переезжают доить коров еще до рассвета, на четырехвесельных лодках-плоскодонках, в каждой человек по двадцать – тридцать. Здесь сообщаются все новости и сплетни. Мне нравится слушать.
Вода перед рассветом розовая и теплая, как парное молоко. А как чуть рассветет, так Ока теряет свой цвет и, как зеркало, отражает в себе все цвета неба и берегов. Голоса далеко разносятся. Запахи воды и трав плывут волнами, кажется, их можно потрогать рукой. Я и сама становлюсь мягкая и расслабленная, как кисель из земляники. Ешь меня ложкой. Жалко, что из усадьбы не видят. Для них я всегда колючая, будто ежик.
