Элизабет Чедвик - Победитель, или В плену любви
Монах был изрядно пьян, но лишь когда он скрылся из вида, Александр почувствовал облегчение. Теперь юноша чувствовал, что может самостоятельно передвигаться. Он и отправился вокруг шатра и наткнулся на коновязь, которая, очевидно, принадлежала Харви. Привязан — на длинной уздечке, чтобы свободно пастись, — был только его вороной, который теперь, накормленный и вычищенный, выглядел заметно лучше. За коновязью раскинулся лужок с кустиками, там Александр облегчился и вернулся к коновязи. Жеребец был слишком поглощен молодой травой, чтобы уделить хозяину много внимания. Александр погладил его по хребту и тощим бокам и тут услышал мягкий топот копыт по торфянику. Харви! Но каков! Ничего общего со вчерашним опустившимся пьяницей. Вся одежда и амуниция выдержана в золотистых и серо-коричневых тонах, и только длинная подкольчужная рубаха — синего полотна. На груди рельефным шитьем искусно изображен семейный герб Монруа: три наконечника копий. Богато изукрашенная перевязь, на ней — ножны; свободная рука на оплетенной кожей рукояти. Прямые светло-каштановые волосы, выбивающиеся из-под шлема, развевает ветер — великолепный рыцарь, и, Александр даже рот раскрыл, изумленный этим преображением.
— Очнулся наконец, — коротко бросил Харви. — Полдня пропустил.
Он ловко спешился и привязал коня.
— Что же ты меня не разбудил?
— Пробовал, да не смог, — сощурился Харви. — Арнауд де Серизэ помогал мне надеть панцирь, мы долго разговаривали в трех шагах от твоего ложа, а ты и не шелохнулся… Полегче, милок, — это уже адресовалось коню, который шарахнулся, когда рыцарь стал расстегивать подпругу. — Перед уходом я даже пульс пощупал — убедиться, что ты жив.
Александр приблизился к боевому коню. Животное вскинуло голову и заплясало — копыта выбили частую дробь по мягкой луговой почве.
Харви нахмурился, перехватил уздечку и предупредил брата:
— Полегче, он выучен как боевой. От любого с чужим запахом дичает.
Харви мрачно улыбнулся и продолжал:
— Его мне ни разу не удалось выставить на приз в турнире: никто не хочет с эдакой зверюгой связываться. Когда тебе станет чуть получше, будешь за ним понемногу ухаживать — и постепенно привыкнете друг к другу.
— Так ты… Не прогоняешь меня?
— А что, у меня есть выбор? — раздраженно бросил Харви, затем привязал уздечку к коновязи, расседлал коня и продолжил, бросив свирепый взгляд исподлобья: — Но учти, ты будешь либо зарабатывать себе на хлеб, либо сидеть без крошки.
Александр кивнул, с трудом сглотнул теплый ком эмоций, подступивших к горлу, и сказал:
— Спасибо, Харви. Обещаю не быть для тебя обузой.
— В монастыре не учили никогда не давать неисполнимых клятв?
Александр скривился и сказал с отвращением:
— Они учили меня только страху и ненависти.
Харви хмыкнул, положил на землю седло, снял перевязь и роскошную налатную накидку и спросил:
— Как, хватит сил, чтобы помочь мне стащить кольчугу?
— Попробуем.
Харви присел, вытянул руки, начал извиваться, как змея, вылезающая из старой шкуры. Александр поочередно удерживал рукава, а потом взялся за ворот и помог высвободить голову.
Длинная, ниже колен прочная кольчуга, искусно собранная из многих тысяч мелких прочных стальных колечек, представляла собой огромную ценность для любого воина. Только богатые и удачливые могли позволить себе подобную вещь. Александр знал, что эта великолепная кольчуга некогда принадлежала их отцу и перешла по наследству к Харви, которому предстоял мирской путь, судьба воина. Пока что Александр плохо представлял, как можно сражаться, неся на себе такую тяжесть.
Покраснев и слегка запыхавшись, Харви выпрямился и подхватил драгоценную тяжесть, готовую вот-вот выпасть из рук Александра. Скатывая кольчугу в позвякивающий цилиндрический сверток, он обратился к юноше:
— Кто такой брат Алкмунд?
Александр похолодел, в животе что-то сжалось.
— Так, никто. Монах. А почему ты спрашиваешь?
Харви пожал плечами.
— Ты разговаривал во сне.
— Что я говорил?
— Бог его знает, половина была на латыни. «Кредо» я кое-как понял, а потом ты кого-то упрекал в пренебрежении к обязанностям слуги Господнего. А потом пошла какая-то невнятица насчет скелетов, выходящих из стен, — лоб Харви избороздили морщины. — И вопил нечто об этом брате Алкмунде — мол, жаль, что не убил сразу, а только спустил с лестницы.
Александр проговорил с дрожью в голосе:
— Он — заместитель приора…
— Ну и?
— Захотел испробовать не только монахов, но и послушника, — сказал Александр сдавленным голосом.
Наступила гнетущая тишина. Куском полотна, оторванным от старой рубахи, Харви принялся вытирать коня, а затем спросил:
— А что, ты не мог сказать об этом настоятелю?
— Он хорошо выбрал момент — без свидетелей… И занимал высокое положение — второй человек в монастырской иерархии после приора Жискара, а я уже прослыл отпетым смутьяном. Чьи слова имели бы больше веса?
Какое-то время Харви работал молча, плотно сжав губы, и только после долгой паузы спросил:
— Он к тебе приставал?
— Прямо на лестнице в дортуаре, когда мы шли к заутрене. А перед этим, когда меня выпороли… Он получал удовольствие, чувственное наслаждение, орудуя плетью. — Тело Александра пробила дрожь, будто вновь он ощутил хлесткие частые удары по голой спине и заду и видел перекошенное от сладострастия лицо брата Алкмунда. — Я заехал ему кулаком в глаз, и он покатился по лестнице, но его подхватили двое послушников. Если бы не они, он бы катился донизу и наверняка сломал бы шею. — Александр говорил невыразительно, ровным тихим голосом — возможно, только так можно было удержаться от срыва. — Мне скрутили запястья, избили и бросили в подземелье. Три дня без пищи и воды… Немудрено увидеть пляску скелетов, выскакивающих из стен, когда ощущаешь, что обречен на мучительную смерть…
Харви выпрямился, скомкал тряпку и с глазами, в которых блестели отвращение и ярость, прорычал сквозь зубы:
— Проклятое племя.
— Не все там такие… как брат Алкмунд. Многие — только из страха, он же занимал такое высокое положение. И встать на мою защиту почти наверняка означало навлечь на себя беду…
— Ясно, предпочли оставаться в сторонке и наблюдать, как извращенец растлевает новичков. — Харви с отвращением сплюнул: — Ты сбежал или они позволили уйти?
— Дождешься… Привратник, брат Виллельм, на третье утро принес мне хлеба и воды. Развязал руки, чтобы я мог поесть; и «забыл» запереть дверь камеры. Он относился ко мне без симпатии — я же смутьян, нарушитель порядка, но брата Алкмунда любил еще меньше. Он посчитал, что, если я исчезну, это будет благом для всех, кто печется о спокойствии и репутации монастыря. Короче, я сбежал, добрался до Лондона, а потом напросился на купеческую посудину и отработал свою переправу через море…
