Анри Ренье - Шалость
В тесном сплетении, под тяжестью чужого тела, лицом к лицу с этой силой и с этой страстью, ее плоть вздрагивала, трепетала, одновременно и согласная на все, и протестующая, и обмирающая, и коченеющая. Что-то от ярости и грубости овладело всем ее существом, увлекая в головокружение. Она почувствовала пылающую волну крови, которая ударяла в ее сердце и виски, затем она упала куда-то в глубины самое себя и потеряла сознание вплоть до того мгновения, когда то же самое лицо наклонилось над ее лицом, когда те же самые пылающие руки снова пробежали по ее телу, теперь неподвижному и усталому, вытянутому на этой одинокой постели, откуда спадает на пол скомканное одеяло и где, в полной тишине, ей все еще кажется, что она слышит над своим ухом вихрь лепечущих слов, и сжигающих и грубых, хрипло произносимых охваченным любовью человеком, которого она знала теперь в грубом прикосновении, в изменчивых Чертах которого увидела теперь истинное лицо и который был теперь властителем и ее тела и ее судьбы.
И вдруг он снова воскрес в ее памяти таким, каким она увидела его в первый раз во время нападения на карету, при свете факелов, обороняющимся от драгун в самом кипении схватки, где она не могла оторвать от него своих глаз. За этим призраком последовал другой: тот вечер, когда он появился в Эспиньоле, загадочный, тревожный, с пленительными манерами светского человека. Она вновь пережила эту ночь ожидания, прикосновение босых ног к плитам вестибюля, ночь тоски, которая была уже тогда ночью любви, заставившей ее понять, что она последует за этим человеком хоть на край света, даже если он будет покрыт кровью убитого в постели несчастного г-на де Вердло! Какое могло иметь для нее значение то, что рука, положившая в ее комнате кинжал и таинственную записку, совершала кражи и убийства? Эта рука навсегда легла на ее сердце. С этого вечера она больше уже не принадлежит себе. Она вся отдает себя его власти, она решила отправиться к нему. Но куда? С этой минуты она начала приучать свое сердце выносить усталость, постигать искусство верховой езды и фехтования, подстерегая нужную минуту, поджидая условный знак. Затем посещение г-на де Ла Миньера возвестило ей его возвращение, дало понять, что он здесь, совсем близко. Случай представился, надо было бежать из замка, и она бежала. Инстинкт его лошади помог ей снова найти капитана Сто Лиц в этой ужасной гостинице, среди пьянствующих разбойников, в облаках табачного дыма и винного угара. Как он был прекрасен, как силен среди этих потерявших человеческий облик негодяев! И все же он совсем не похож на являвшегося ей в воображении человека из высшего общества, с повелительными жестами. Эти люди с лицами висельников, этот притон грабежа и убийств, эта грубая фамильярность, с которой обращались с ним его товарищи, — все это до некоторой степени роняло его в ее глазах. И тем не менее она не отступила, она скрепила их договор кровью Кокильона, который осмелился положить на нее свою руку. Она убила обидчика, она позволила увезти себя ночью в этот пустынный замок, где охватил ее непреодолимый сон и где лежит она теперь обнаженной на измятой постели — игрушка его прихоти, девушка, потерявшая себя, любовница грабителя и убийцы. Да, он взял ее так, как совершают кражу. Во время ее сна он дерзко и предательски лег рядом с ней. Он соединился с ней без единого слова нежности или доброты, как любовник, как хозяин, забавляющийся игрушкой, которую случай дал ему в руки. Что оставалось в этом обнимавшем ее, причинявшем ей боль человеке от того, к которому она пришла сама, побуждаемая инстинктом плоти и волею сердца? И что она значила для него? Теплое, гибкое, покорное живое существо, которое можно трогать, привлечь к себе, оттолкнуть, с которым нет необходимости проявлять внимательность и любовь, к которому возвращаешься, когда этого требует желание. Вот и сейчас он может вернуться для того, чтобы заставить ее снова почувствовать рабскую покорность.
И она долго лежала так, недвижная, обнаженная, пока горячие слезы текли по ее пылающим щекам.
И в самом деле он был здесь. Он уже успел одеться и смотрел теперь на нее с насмешливым видом:
— Черт возьми, моя красавица, что ты думаешь о том, чтобы встать и перекусить немного? Уже поздно. Старуха приготовила нам позавтракать и вытащила бутылочку доброго вина. Одевайся. Здесь ты найдешь все, что тебе нужно. А затем нам надо удирать. Мы не можем больше здесь оставаться. Это могло бы кончиться плохо. А именно теперь, когда я вкусил с тобою любви, мне было бы грустно ее лишиться. Пойдем посмотрим, что делается на белом свете. Как тебе нравится, милый мой кавалер? Поспеши поэтому привести себя в должный вид. Ты найдешь меня за столом, и мы посмотрим, будешь ли ты вести себя за ним так же хорошо, как это было в постели!
И в самом деле Анна-Клод нашла его за столом. Она была очень бледна. Он посмотрел на нее и налил ей большой стакан водки. Складка легла между его бровями. Он казался жестким и злым.
— Черт! Что за выражение лица. Ты знаешь, что я не люблю жеманниц и недотрог! Садись сюда и пей!
Дрожащей рукой она взяла стакан. Он злобно рассмеялся.
— Ах, так я внушаю тебе страх? Уж не думаешь ли ты, что, взяв от тебя все, что ему надо, твой любовник будет отвешивать тебе поклоны и говорить нежности? Когда имеют в виду только это, не летят галопом через поля броситься в волчью пасть, мой ягнёночек. Остаются дома, возле своего дорогого дяди, и ожидают женихов. Но у нас, видите ли, огонь в крови, и даже под дядюшкиной крышей мы думаем о любви! Надеюсь, по крайней мере, что этот старый повеса никогда не пытался за тобою ухаживать? Будь это так, я бы отрезал ему уши. Ну что ж! Тем хуже. Ты очень мила, а это главное, и с тобой кое-что можно было бы сделать. О, совсем не то, о чем ты думаешь. Довольно дуэлей, засад, нападений на кареты и прочих глупостей. Времена теперь трудные, и наше ремесло подвержено слишком многим опасностям. Мне больше нравится странствовать по белу свету. В самом деле, такая хорошенькая женщина, как ты, поможет мне всюду быть хорошо принятым. Конечно, если она научится быть любезной. И ты, конечно, постигнешь это искусство, мое сердце. Не опускай глаз. Давай лучше выпьем.
Он осушил свой стакан и резким жестом поставил его обратно. Лицо его краснело. Он продолжал:
— А все же ты очень хорошенькая, и ты меня любишь. Это понятно само собой; но твои прелести не заслуживают того, чтобы я провел остаток своих дней, любуясь на них с разинутым ртом. Надо дать и другим полюбоваться; к тому же женщины, в сущности, для этого и созданы. К чему хранить их только для себя, если их прямое назначение в том, чтобы доставлять радость тому, кто умеет от них ее взять? Всему свой черед, не правда ли? Сами женщины придерживаются того же мнения. Ты ведь знаешь, через мои руки прошло их великое множество. И из всех их я только одну хотел бы сохранить для самого себя. Но именно этой женщине и хотелось всегда быть общим достоянием. О, как я ненавижу ее и всех других вместе с нею! Я ненавижу их, потому что они — это не она. И тебя я ненавижу не меньше их. Зачем ты пришла ко мне? Почему ты отдалась мне с той самой минуты, как только меня увидела? Я почувствовал это, разговаривая с тобой у дверцы кареты, я понял это, когда снова встретился с тобой у твоего сумасшедшего дядюшки и когда послал тебе через Куаффара маленькое воспоминание о моем посещении замка Эспиньоль… Что же заставило тебя так желать поцелуев бандита? К тому же ты не первая так поступаешь, и я ничего в этом не могу понять. Не правда ли, очень забавно любить человека, которого завтра же, быть может, ждет колесование? Ты за хорошие деньги купишь себе место, чтобы присутствовать при этом замечательном зрелище. Почему же ты так бледнеешь? Пей! Пей, я тебе говорю!
