Осип Назарук - Роксолана: королева Востока
— Нет у меня замыслов кроме тех, которыми ныне живет сердце и ум падишаха! А мой сын лишь улыбается добрым людям. Но я готова тебе помочь. Однако не могу я подойти с такой просьбой к падишаху…
— Другая бы не смогла, а ты все сможешь, о прекраснейшая из звезд в жизни падишаха!..
Она была удивлена объемом, наглостью и упорством притязаний. Вставая, она ответила:
— Это невозможно! Богатейший из князей Индии прислал падишаху дар, стоящий лишь третью часть тот, что ты просишь!
— Но он прислал и другие дары, о милостивая госпожа!
— Это не дары, а плата за потери и траты войска падишаха!.. А ты — слишком дорогой друг, — добавила она на прощание.
— Судьба младенца дороже всяких сокровищ, — ответил он твердо. Она застыла и побледнела.
Опомнившись, ответила:
— При чем тут младенец?
Он с минуту колебался и сказал прерывисто: — Кто же… спасет… малолетнего Селима от… — От чего?
— От гнева улемов и самого падишаха, когда разлетится новость, о том… что он крещен! Кто защитит его, если не великий визирь Ахмед-баши?..
Она остолбенела от ужаса за своего сына. Кровь отхлынула от лица и она побледнела как пихта, занесенная снегом.
Но тут же пришла в чувство. Мысли молниями пролетали по ее сознанию с бешеной скоростью! Целый ураган мыслей об опасности, что грозит сыну. За себя она уже ни секунды не беспокоилась. Нет! Наоборот — чувствовала, что она сильна как раненая львица, защищающая потомство… Она уже раскрыла слабые стороны нападавших. Но не знала, каковы силы врага.
Привела в порядок мысли и твердо решила узнать, раскрыл ли ее тайну сам Ахмед-баши или его сообщники. На минуту у нее на сердце снова похолодело от мысли, что ее тайну могут знать и другие. В том, что это была уже не совсем тайна, она была уверена. Она вспомнила, как колебалась завеса у дверей. С тем большей силой она привела к порядку свои мысли и осторожность, спокойно сказав:
— Язык без костей и говорит, что ему угодно. Как же я дам облизать золотую кость языкам всех тех, кто донес до тебя эту сплетню? Мало для этого трехсот тысяч дукатов золотом!
Ахмед-баши встал и тихо прошептал:
— О, мудрейшая из женщин мусульманских! Нужно еще только гарантировать молчание одного евнуха…
— Какого? — спросила она невинно, как ребенок. Ахмед-баши заколебался. Но ласковая материнская улыбка и большие, чистые, как небо, глаза невольно вырвали из него имя сообщника:
— Хассана, — казал он шепотом.
— Как? — спросила она так же наивно.
— Золотом или ножом, — ответил он, думая, что у него в руках самая могущественная из жен падишаха.
— Нет еще крови на моих руках, — ответила она задумчиво. В этот момент ей вспомнилось предсказание цыганки. Словно озаренная этим предсказанием, она всмотрелась в нахала. Ей было ясно, что он не убьет единственного свидетеля тайны, лишь прикроет его, чтобы всегда иметь нож на нее и ее сына.
— Нет еще крови у меня на руках, — повторила она, — и я не хочу, чтобы кровь на моих руках появлялась, — добавила она с придыханием.
Она чувствовала, что лгала в этот момент. Ей стало нестерпимо горько. Не от того, что почувствовала жажду крови этих людей, угрожавших ее сыну. А от того, что солгала такому человеку! Она почувствовала душевное унижение, настолько глубокое, бездонное, что оно не могло сравниться даже с унижениями проданной невольницы, что должна была делать все, как бы ни было ей мерзко. И султану она не раскрыла настоящего имени сына. Но для нее это не было ложью. Нет. В ее душу пришло понимание того, что величайшим унижением является ложь. И оно тем тяжелее, чем более никчемен тот, кому лжешь. Что-то закричало в ее душе странными голосами: «Ты — царица трех частей света — снесешь такое унижение?» Другой же голос твердил, словно издалека: «Не убий!». Снова ее мысль выпрямилась как струна, и она сказала:
— Я принимаю твою помощь в борьбе со злыми языками. Приходи завтра в это же время. Я уже сегодня поговорю о твоем деле с падишахом…
Ахмед-баши весело скрестил руки на груди, низко поклонился и вышел.
* * *Она упала на шелковые подушки и вздохнула. Но утомила ее не эта стычка. Хоть и тряслась она всем телом, ум ее был ясным как пламя и острым как бритва. Она тряслась от возмущения. Слезы стояли в ее глазах. В ней шла скоротечная, но как буря неумолимая борьба. Утром она была взволнована как море во время шторма. Теперь словно молнии сотрясали не только ее тело, но и все естество. Она чуть не лишилась чувств от этого потрясения. Ей казалось, что что-то внутри сломалось, что-то оборвалось, что-то столь нежное, столь подобное далекому напеву, столь же подобное золотому лучу солнца, как улыбка ребенка. Да, ребенка.
Она знала, в каком водовороте оказывается. Несмотря на волнения, она взвешивала свои возможности, в том числе влияние на мужа.
Вскоре она в мыслях пробежалась воспоминаниями: до сих пор он ни в чем ей не отказывал, позволял ходить без вуали, принимать чужих мужчин, не вешал замков на ее дверях, как это делали в домах ее страны, даже закрыл глаза на то, что она приютила собачку — нечистое для мусульман животное.
Все, что она делала для него было благим и честным. Он даже помог ей искупать эту собачку. Прикоснулся к ней!
Она встала словно львица, срывающаяся с цепи!
Позвала черных евнухов и белых невольниц. Евнухам она приказала приготовить прекрасный паланкин Селима, в котором его носили в сад. Невольницам же приказала переодеть себя в платье, в котором она впервые принимала султана в собственных покоях.
Она посмотрела в венецианское зеркало. Тревога оживила ее нежное лицо, а слезы наполняли большие глаза, что были как озера после бури.
Она вышла со всей своей свитой из невольниц и евнухов. Среди них шел и Хассан. Он был крайне внимателен, пока нес ее сына в паланкине, постоянно поглядывал на мать. Перейдя большой двор сераля, она направилась прямо ко входу в приемные покои падишаха. Стража не отважилась остановить ее.
Все еще помнили, как начальник стражи был щедро награжден лишь за то, что выполнил свою обязанность.
На этот раз могущественная султанша уже не сама, а со своим сыном — принцем Селимом. Начальник стражи, увидев, что она идет, исчез как дух. Стража растерявшись молча расступилась, приветствуя маленького принца как представителя рода султанов.
Она вошла туда, где не бывала еще ни одна мусульманская женщина, с тех пор, как турки вступили на улицы Стамбула. Она шла коридорами и залами приемных покоев в диадеме, роскошных шелках, блестящих фарарах, вся в слезах. А перед ней черные евнухи несли золотой паланкин с малолетним Селимом в белых муслинах. За ней шли белые невольницы гарема, напуганные слезами жены падишаха.
