Симона Вилар - Коронатор
Однако именно в часы этих прогулок она вдруг открыла для себя, как хорошо помнят и любят в Кенте ее отца. Здесь было немало крепостей и замков, где он останавливался в бытность свою вице-адмиралом Англии, когда его моряки захватывали вражеские суда и большая часть награбленного добра оседала в Кенте. Уорвик делал богатые подношения местным церквам и монастырям, устраивал великолепные празднества, возводил новые укрепления, строил школы и лечебницы. В Кенте не забыли его благодеяний, и привязанность кентцев к Делателю Королей распространилась и на Анну Невиль. Ее радостно приветствовали в городках и крепостях графства, зачастую величая не принцессой Уэльской, а просто дочкой Уорвика. Их симпатии выражались отнюдь не в почтении и подобострастности, к которым она привыкла в Лондоне, а в простодушной фамильярности.
– Эй, Анна Невиль! – кричал ей хозяин корчмы у Дороги Паломников. – Зайди-ка, отведай, как умеет готовить моя хозяйка жареную форель! Твой батюшка ценил ее стряпню и нередко сиживал у меня перед камельком, беседуя с пилигримами, – ни дать ни взять рыцарь из тех, о которых писал старина Джеффри[57].
Или в другой раз:
– Погляди-ка сюда, красавица Анна, – кричала румяная толстуха, направляющаяся с возком шерсти на рынок в город. – Видишь моего сынка Дика? Ему сейчас одиннадцать, и он парень хоть куда. А ведь зачала я его, когда твой батюшка – благослови его Господь – был наместником в славном Кенте, да и назвала я сынишку как полагается – Ричардом.
И она лукаво подмигивала принцессе, удивленно взиравшей на крепкого подростка с зелеными раскосыми глазами и ястребиным носом Уорвика.
А однажды при переправе через реку Стор краснолицый подвыпивший паромщик сказал ей:
– Клянусь галлоном доброго кентского эля, в этих краях ваш батюшка, леди Анна, мог бы хоть завтра быть признан королем. Да и в Англии, думаю, тоже, если бы Господь надоумил его вовремя это сделать. И не было бы тогда этой проклятущей свары, которой конца не видать.
Недалеко от местечка Селлинг принцессе показали ажурную часовенку Святой Анны, которую Уорвик воздвиг в год ее рождения. Девушка долго молилась в ней перед раскрашенной позолоченной статуей своей небесной покровительницы, ибо, несмотря на умиротворение, витавшее в воздухе «сада Англии», – с его прозрачными реками, зелеными фермами и старой римской дорогой, никогда не бывавшей пустынной из-за множества паломников, – Анна чувствовала, как непрочно ее собственное положение и какая опасность подстерегает отца. Безоблачное синее небо графства Кент казалось ей давящим, словно перед грозой, – той грозой, что надвигалась с Севера.
Едва ли не каждый день Анна навещала короля, садилась у его ног и, взяв руки короля в свои, участливо говорила с ним. В конце концов ей начало казаться, что Генрих прислушивается к звукам ее речи, а однажды он даже попытался ей улыбнуться.
– Да, да, я тоже заметил, – воскликнул Джейкоб Лэтимер, когда Анна сказала ему об этом. – Видимо, Святой Томас услышал наши мольбы и королю становится лучше. Еще немного, и он хотя бы отчасти придет в себя.
Одной из своих главных обязанностей Анна почитала посещение городских приютов и больницы Святого Томаса Бекета при соборе. Больница была древней, сохранившейся, наверное, еще с тех времен, когда Святой Августин крестил в Кентербери англосаксонского короля Этельберта. Своими мощными каменными стенами и небольшими окнами, куда проникало недостаточно света, отчего в помещении всегда горели ряды светильников, больница походила на крепость. Само здание было длинным и узким, так что алтарь в его глубине, где ежедневно служили четыре мессы и читали на ночь молитвы, почти не был виден от входа. В помещении было сыро, хотя архиепископ и следил за тем, чтобы здесь всегда пылали жаровни и курился ладан. Однако это мало помогало, и в больнице всегда витал тяжелый, тошнотворный дух от бесчисленных больных, которые являлись к праху Святого Бекета, а затем попадали сюда.
Анну с первых же дней поразило это вместилище человеческих страданий. На длинных нарах вдоль стен лежали старики и дети, роженицы и умирающие, покрытые гнойными струпьями, распухшие от водянки, гангренозные, истощенные дистрофией или мечущиеся в бреду. Среди них в светлых одеждах сновали монахи-цистерианцы, разнося лекарства, меняя повязки, обмывая и унося умерших. Они боролись за каждую жизнь с такой самоотверженностью, какую может дать только вера. Цистерианцы владели всеми медицинскими секретами своего времени, умели готовить мази, настои и бальзамы, зашивать раны, вскрывать нарывы, устранять рубцы и затвердения. Приходя сюда и наблюдая за их работой, Анна ловила себя порой на кощунственной мысли, что не столько молитва, обращенная к святыне Англии, сколько умение лекарей совершает чудо возвращения страждущим здоровья. Впрочем, чудеса в таком скопище недугов совершались далеко не всегда и число зашитых в саваны трупов редко уменьшалось.
Перед тем как войти под этот кров, Анна всякий раз дважды читала молитву, чтобы набраться духу. Так и сейчас, преклонив колени и сотворив крестное знамение, она прошла внутрь, но не сделала и нескольких шагов, как почувствовала дурноту. Недалеко от входа в углублении стены лежал шестилетний мальчик, которого принесли на носилках его молодые родители из далекого Корнуола. Ребенок был покрыт коростой, волос у него не было, но его удивительно красивые синие глаза с печальной умудренностью смотрели на мир.
Когда Анна подошла, мальчик попытался улыбнуться. Принцесса всегда была добра к нему, и однажды даже подарила блестящий волчок.
– Как дела, маленький Тимоти? – спросила она, садясь, но внезапно отшатнулась. От ребенка всегда шел нестерпимо дурной запах, но сегодня ей показалось, что он по-особому резок. Мимо прошел монах, неся в горшке горящие угли для жаровни. Анну обдало жаром и смрадом, запах Тимоти смешался с запахом толстой старухи, лежавшей рядом, с тысячей запахов больницы.
Принцесса едва успела выбежать на воздух, все внутренности переворачивались. Кентские барышни, состоявшие у нее в услужении, пришли в замешательство, не зная, что делать. К счастью, рядом оказался один из монахов. Он усадил принцессу в тени, смочил ей виски и велел послушнику принести прохладного отвара из мяты.
Вскоре Анне стало лучше, но голова все еще кружилась и в ушах стоял звон. Она изменила решение идти в больницу и вернулась к себе. Весь остаток дня она чувствовала себя так же неважно и, отказавшись от трапезы, пораньше легла в постель.
Однако едва вышла последняя фрейлина, как она вскочила и села на кровати, широко открытыми глазами глядя на свет ночника. Она была бледна и вся дрожала.
