Филиппа Грегори - Земля надежды
— Я хочу жить там, — сказал он. — Моя жена с детьми остаются в Англии, и я буду часто приезжать сюда. Но там я построю дом…
Он замолчал, думая о Сакаханне, о ее слабой мимолетной улыбке, ее татуированной наготе, которая становилась для него все желаннее с того момента, как он бросил на нее первый невинный взгляд. Он подумал, что сейчас она уже женщина, созревшая женщина, готовая к любви и желанию.
— Это страна, где человек может расти, — сказал фермер, широко раскидывая руки. — Это страна, где сбываются желания, стоит только попросить. Земля, которую еще никто не вспахивал. Там меня ждет новая жизнь.
— И меня, — ответил Джон.
Джон наслаждался долгими днями плавания, полными ничегонеделания.
Он привык к движениям корабля, и его желудок перестал сжиматься от ужаса, когда корабль устрашающе долго начинал скользить в глубокие впадины между волнами.
Капитан был снисходителен к пассажирам. Он позволял им выходить на палубу почти всегда, когда хотелось, только бы не отвлекали экипаж. И Джон проводил целые дни, облокотясь на релинг и глядя вниз, на движущиеся зеленые мускулы океана. Пару раз они видели стадо китов, преследовавших рыбный косяк, простиравшийся более чем на милю.
Как-то раз они видели больших белых птиц. Джон не знал, как они называются, но попросил капитана, нельзя ли застрелить хотя бы одну, чтобы сделать из нее чучело для своей коллекции редкостей. Капитан отрицательно покачал головой. Он сказал, что это плохая примета, стрелять птиц в море. Это вызывает ураган.
Джон не настаивал. Ему казалось, он очень далеко от зала с редкостями в Ламбете, далеко от Эстер, далеко от детей и далеко от короля с его костюмированной, театральной войной.
Джон собирался с пользой употребить время двухмесячного путешествия, обдумать планы на будущее, принять какие-то решения. Он думал, что составит себе расписание: сколько времени уйдет на постройку нового дома в Виргинии, когда он пошлет за детьми, даже если Эстер все еще будет отказываться приехать. Но по мере того как корабль двигался все дальше и дальше на запад, по мере того как Джон проводил вечер за вечером, глядя, как солнце садится все ниже и ниже через облака в море, он обнаружил, что не способен думать и строить планы. Все, что он мог делать, — это только мечтать.
Это не было путешествием, это было бегством.
Унаследованное дело отца, которое одновременно было и прибылью, и долгом, почти задушило его. С королем, которого он презирал, Джон был связан чувством верности, а в конце, против собственной воли, даже симпатией. Отец, выбрав для Джона жену, вынудил его вступить в новый брак, брак, который он сам никогда бы для себя не выбрал. Его обременительная работа и долг перед семьей объединились и закрыли для него все пути, когда-то открытые, подобно тому, как неухоженная живая изгородь закрывает небо над дорожкой.
У Джона появилось внезапное опьяняющее чувство, что он перепрыгнул через ограду и пошел по полям под открытым небом, туда, где нет ни дорожек, ни тропинок, никаких ограничений. Идет куда-то, где сможет сам строить свою жизнь, строить свой собственный дом… и даже выбрать себе жену.
Он видел ее во сне — Сакаханну — почти каждую ночь. Пропало былое ощущение того, что мечты о ней заперты внутри. И как только он освободился от Англии, от Эстер, от дома, эти мечты тут же вырвались на свободу. Как только причальные концы, привязывавшие корабль к берегу, упали в холодные воды Темзы, Джон почувствовал, что желание волнуется в нем, как корабль, идущий к свободе.
Он видел во сне месяц, проведенный вместе в лесу, и свет, сквозь листья пятнавший ее обнаженную коричневую кожу. Он видел линию ее позвоночника, когда они сидела на корточках перед костром, или склоненную набок голову, с одной стороны которой черные волосы потоком ниспадали вниз, а с другой были коротко подстрижены — чтобы не цеплялась тетива лука.
В своих снах он ощущал вкус еды, которую она находила и готовила для него — горечь сушеной черники, сладость жареного лобстера, орехов, семян, корней. Он помнил чистый, прохладный вкус воды — экзотического напитка для человека, привыкшего к элю и молоку.
По утрам он просыпался от внезапного укуса разочарования — до Джеймстауна оставалось еще так много дней, а он просыпался возбужденный и смущенный. У него была узкая изолированная койка, огороженная дверцами, но все, кто спал снаружи, могли слышать, как он стонет во сне от желания, и он боялся, что во сне произносил ее имя.
Холодные зимние утра в море были трудными для Джона. Пока он был в Ламбете, пойманный и разрывающийся между требованиями короля и долгом перед семьей, ему удавалось забыть последние слова, которые она крикнула ему: «Приезжай на Непинаф»,[11] время сбора урожая.
Он не вернулся, как обещал. Возможно, она ждала, возможно, ее мать ждала вместе с ней, и все лето они встречали каждый корабль, который приплывал из Англии. И что потом? А потом? Может ли быть так, что они ждали целый год? А два, а четыре?
Джон надеялся, что до них могли дойти слухи о войне, которую Англия вела с самой собой. Колонисты Виргинии давали присягу верности делу роялистов, но наверняка по колонии ходили слухи и страхи.
Уж наверное, говорили об этом достаточно много для того, чтобы индианка и ее дочь поняли, что Джон просто не может уехать. Но, возможно, они никогда и не думали о том, что он вернется.
Джон помнил способность Сакаханны ничего не говорить целый месяц, даже несмотря на то, что он с ней говорил, и смеялся, и работал рядом, и наблюдал за каждым ее движением со смесью нежности и желания. Она не сказала ему ни слова, несмотря на то, что понимала все, что произносил он. Она ничего не говорила ему, потому что так приказала ей мать.
Возможно, после того, как Непинаф пришел и ушел, мать велела ей забыть его, или выйти замуж за соплеменника, или — и это была самая ужасная мысль — лечь с белым и таким образом обеспечить им безопасность. При этой мысли Джон натягивал сапоги, громко топал на палубу и, перегибаясь через бушприт, смотрел туда, где смыкались горизонты моря и неба, где перед ним лежали пустые и бесполезные мили и мили пути.
— Никогда не видел, чтобы человек с таким нетерпением рвался наконец добраться и поискать цветы, — как-то утром, на рассвете сказал Бертрам Хоберт, выйдя на палубу, облокотившись на релинг рядом с Джоном и глядя вместе с ним на запад.
На секунду Джону захотелось исповедаться перед ним, рассказать о своем страстном желании к Сакаханне, о своем явном предательстве Эстер, но он только пожал плечами и кивнул.
— Так что все-таки? Убегаем от чего-то или бежим к чему-то? — настаивал Хоберт.
