Ирина Красногорская - Похождения Стахия
– С версту пролетел мерзавец! Вороны его сшибли.
– Держись, Ефимушка! Держись. Я сейчас сниму! – орал волонтер.
– Держись! – Догонял его швед.
Втащить подьячего на площадку звонницы оказалось проще, чем разжать ему пальцы. Швед догадался полоснуть по веревке ножом. Не в миг все это произошло. Пришлось приятелям повозиться на колокольне. Но времени не замечали. Главное, благодаря их усилиям подьячий остался невредим и меньше своих зрителей, негаданных, напуган. С колокольни спустился самостоятельно в некотором смущении.
На площади перед собором народу прибавилось.
Подьячего и его спасителей встретили ругань, проклятия, увесистые комья земли. Разъяренную толпу сдерживали стражники. В центре оцепления стояла арестантская повозка. Впряжена в нее, как всегда, была известная всему городу своим особо смирным нравом кобыла Пегашка. Именно ей доверялось возить опасных преступников. Возле повозки застыло несколько конных и пеших стражников разных чинов. Поодаль от них что-то обсуждали, сильно жестикулировали воевода и полицмейстер.
– Прием по высшему разряду, – усмехнулся подьячий, – не ожидал.
– Ну наконец-то! – полицмейстер бросился ему навстречу, заговорил негромко, но с искренним восхищением: – Молодец! Удалец! Да! Вот! Горжусь, что живу с тобой, вернее жил, в одном городе, в одно время. – И объяснил честно: – Есть мнение, друг мой, из города тебя выдворить незамедлительно. Препроводить в Москву, что ли? Понимаешь, Ефим, тут мы сами никогда не разберемся, что же ты совершил, подвиг либо богохульство. Видишь, народ как волнуется. Давай-ка спокойствия ради наденем вот это.
Он показал подьячему кандалы. Потом и надел ему их сам – оказал честь. Помог на арестантскую повозку взобраться.
– И я с ним! – заявил волонтер. – Мы вместе эту акцию замышляли.
– Напрасно ты, Стахий, недооцениваешь нашу службу – отечески пожурил полицмейстер. – Всего два раза ты был замечен в компании господина подьячего. О споруде его тогда уже весь город знал. Ты же у нас по части бреннвина проходишь. – И подмигнул шведу. Тот уменьшился в росте и на полусогнутых ногах отступил в тень колокольни, а там и вовсе скрылся из глаз высокого начальства и своих приятелей. Никто из них не заметил его исчезновения. Полицмейстер продолжал морализировать, желал развеселить воеводу и господ офицеров:
– Коль скоро ты, Стахий, при людях взял на себя вину, не могу я, попросту не имею права, оставить твое утверждение без внимания. И посему, до выяснения всех обстоятельств этого непростого дела, заключаю тебя в кордегардию.
Никого, однако, такое решение не повеселило. Не до веселья было. Успокоенная было кандалами, надетыми на подьячего, толпа заскучала, принялась вновь чем ни попадя швырять в телегу, требовать строгого наказания уже и для волонтера.
– В сруб их, отступников!
– В огонь немцев проклятых!
– В песок зарыть еретиков на острове!
– В Трубеже утопить!
– Отправляйтесь сейчас же! – приказал воевода. – И этот пусть едет, Думмбер. Одним пустомелей в городе меньше будет. А то посиделки опасные наладился в Борках устраивать. Честным женщинам борковским только головы морочит. На курьезы неприличные подбивает…
Приблизившаяся к повозке толпа подпевала воеводе вразнобой, но с одинаковой свирепостью:
– Так ему, так, безбожнику, нехристю!
– Чего удумал – с ангелами сравняться!
– Над всем миром крещеным возвыситься!
Те, что стояли поодаль, вскрикивали примирительно:
– Жену и деток жалко: сиротами останутся.
– Худобу распродать придется.
– Добросовестный был служака.
– А вдруг дело бы выгорело? С другого-то раза! – выпалил какой-то малец, от горшка два вершка.
– Выгорело бы, непременно выгорело, – проговорил задумчиво воевода, соглашался скорее не с малолеткой, а с собой. – Да не было бы пользы в том. Озорство. Праздность. Отвлечение от насущных нужд и дел. Грех. Люди – не птицы. Нет, не птицы. – Потом возвысил голос до начальственной зычности и убедительности. Стоявшие даже в самом последнем ряду за оцеплением услыхали:
– Довольно, понимаешь, дебатов! Пустословия то есть. Антимоний… Тьфу, антиномий. Ну да ладно. В общем, хватит! Не на вече собрались. Праздник тут устроили, понимаешь! Разойтись! А вы трогайте. Трогайте! Прикипели тут…
И загромыхала по кремлевскому спуску арестантская повозка в окружении стражников. Неловко улыбались согражданам подьячий в железах и волонтер со связанными руками. Руки ему связали для порядка.
– Подождите! Подождите меня! – вырвался откуда-то из толпы писаренок Степашка. Бросился что есть мочи за повозкой. Нагнал уж почти, да один из подьячих остановил, начал увещевать:
– Не реви, Степушка, легко твой начальник отделался. Пусть Господа благодарит, но и воеводу не забудет. Кабы не Воейков, горел бы теперь в своем срубе. Благо там костер еще не погас. – Под уговоры он вел мальчишку к Приказной избе. Возле нее собрались служилые люди, обсуждали происшествие неодобрительно:
– Устроил Крякутной в будний день потеху. И на службу из-за нее не явился.
– Не погладит теперь начальство московское нашего воеводу по головке. И концов в воду не спрячешь, хоть утопи шар этот в Трубеже. Где он, кстати, шар-то?
Шара на березе не было. Березы – тоже. Даже пенька не осталось.
– Воевода распорядился пока никаких записей не делать о курьезе этом.
– Не курьез, не курьез то – богомерзкое озорство! Беда, коль узнают о нем окрест. А на каждый роток не накинешь платок.
– Накинешь. И ты помалкивай, парень Степушка.
– Скоро девки борковские в кофтах из желтого шелка щеголять будут, – сказал самый молодой из восьми оставшихся в Переяславле подьячих. – Помяните мое слово, господа! – Он засмеялся и хотел еще что-то прибавить, но в оконце высунулся сам воевода Воейков. И был он похож в этот момент на своего любимого попугая, что не предвещало подчиненным ничего хорошего.
Подьячие поспешно и смиренно скрылись в избе.
Степашка, Степан Боголепов, наказ своего нового наставника выполнил. Никому не рассказал, как держал вместе с Марьей Акимовной на привязи шар, пока устраивался на сиденье подьячий, как помогал ей перерезать серпом веревки. А для себя, для памяти, стянул в Приказной избе несколько листочков бумаги, крупно, с ошибками написал на одном:
«1731 года в Резане при воеводе подьячий немец крякутной фурвин зделал как мячь большой надул дымом поганым и вонючим, от него зделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила его о колокольню, но он уцепился за веревку чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, а хотели закопать живого или сжечь».