Ирина Красногорская - Похождения Стахия
Вот так благодаря доблестному генералу графу Морицу Саксонскому стал парень из рязанского села Стахий Медведев волонтером Стасом Думмбером. Пол-Европы прошагал до Митавы. Там узнал: герцогиня Курляндская Анна сделалась императрицей России. Сбылось предсказание прорицателей.
Несколько раньше дошло до него горестное известие: несравнимая актриса Андриенна Лекуврер отравлена герцогиней Бульонской и похоронена на каком-то пустыре. Говорили: она скончалась на руках графа Морица Саксонского. Но эта подробность не уменьшила ненависти Стахия к нему. И вот этот французский либо немецкий прощелыга в России. И его песенка переведена на русский язык.
Глава XXI
Неведомая зверушка в Борках и воздушный шар над кремлевским холмом
Жители Борок спозаранку пребывали в сильнейшем волнении. Давно занялось погожее утро, но никто не помышлял о работе. Почитай, вся деревня перекочевала на подворье Акилины-солдатки. Шумели борковские, словно потревоженные злые пчелы. Было отчего шуметь и злобиться. Солдатка непроглядной ночью родила. Акилина родила!
Само по себе происшествие редкостное, зазорное. Бабе лет тридцать пять, а то и все сорок. Без мужа. Дочь на выданье. Таким бабам в самый раз повитухами становиться. А она, бессовестная… Добро бы ребеночка. Волонтеренка, как следовало тому быть, – не напрасно же она волонтера кашами подкармливала. Простилось бы ей, наверное, если бы яйцо снесла или цыпленочка произвела от любви к петуху несусветной. А то ведь, страшно выговорить, в толк взять, – зверушку какую-то выродила. И от страха, от срама в беспамятство впала. Повитуха с ней от греха в избе затворилась, ухватом дверь заложила. Мастридия, девка несчастная, в малинник юркнула, мышью там затаилась. Но бабы чуткие услышали – рыдает. Да и сами они, едва ли не все, голосили. Опозорила Акилина-солдатка женский род села Борки.
– Осрамила потомков славных берендеев! – разорялась Гликерия. – Камни древней столицы Вантит осквернила.
– Знамение это, – сокрушенно заметила самая древняя старуха. Не желала, видно, примириться с позором. – Конец света грядет. Вон ведь небо как располосовало: красным, синим, желтым. Того и гляди, разверзнется.
Ее не слушали.
– Сказывали, она с нечистой силой сгоношилась, – шепнула одна молодка другой, потом еще что-то прибавила на ухо ей. Та зарделась и хихикнула. Рядом с ними мужики насторожились, нахмурились. Какой же настоящий мужик потерпит, чтобы знакомая баба баловалась с чертом, да хоть с кем, ежели не с ним. Подались гурьбой к крылечку. Потеснили стражников. Они корзиночку с новорожденным охраняли до прихода воеводы. Ее повитуха из избы выставила, чтобы удостоверились в чуде земляки, не перебивались сплетнями.
В корзиночке что-то слабо ворочалось, увязанное свивальником. Попискивало, урчало. Издавало звуки, борковским не знакомые. Не щенок томился там и не заяц. И того и другого мужики охотники и по запаху бы угадали, не то, что по писку.
Стоявшие у крыльца передали: у новорожденного уши торчком в шерсти рыжей.
– Да что это такое, мужики! – взъярился хромоногий старик в последнем ряду, плетень подпирал. – Половцы, понимаешь, шведы, немцы разные. А тут и свои бабы изводят наше борковское поголовье. Семенем нашим пренебрегают! К нечистой силе за помощью подались. Гнать предательниц из села! Бить их! Жечь! – Он принялся дергать из плетня кол.
– Она вроде и тяжелой не была, – попытался удержать его ладный парень.
– Так с чер… с нечистым связалась. Знамо дело…
– Под нашими поневами что разве углядишь, – подлила масла в огонь Гликерия, потрясла подолом.
– Не углядишь! Красного петуха Акилине. Да и повитухе заодно! – кричали мужики, злые были, опохмелиться не успели. Бабы им не перечили. На том и держался семейный лад в Борках.
– К ним парочку горластых не помешает! – парень дурашливо ухватил Гликерию. Она вырвалась, бросилась к малиннику. Мужики побежали за дом.
– Стахий, Стахий, Стахий! – тормошила Гликерия волонтера. Он скрючился на лавке. Тулуп праздно лежал на полу. – Убивают! Пожар!
– Кто? Кого? – Волонтер сел, протер глаза.
– О, Гликерия, – протянул удивленно. – Ты мне, солнышко, снишься. – Однако на всякий случай потянул ее за собой на голую узкую лавку.
Гликерия целовала его горячие ото сна щеки, глаза, не желающие никак открываться, шептала:
– Желанный ты мой. Единственный. Никому-никому тебя не уступлю.
– А кого это убивали? Что горело? – спросил он разнежено, понял шутку.
– А? А-а… – Гликерия забыла все на свете. – Да так… Дурку одну. Акилину. Зверушку родила.
– Убивают. Зверушка. Что с тобой? А коробейник где? – спросил с ревнивой подозрительностью.
– Ой! Бежим скорее! – Гликерия вскочила, наспех привела себя в порядок. – Мужиков надо остановить. Озверели. Шпагу-то, шпагу захвати.
Но он предпочел ухват – не с Морицем же предстояло сражаться. Накинул тулуп вместо доспехов.
В малиннике все еще выла Мастридия. Неистово, близко лаяли собаки воеводы Воейкова. Он шел к солдаткиной избе. Вроде и не спешил, а свита поотстала. Да и не была она нужна воеводе в Борках. Здесь он не чинился и никого не опасался. Считал всю деревню своим большим домом. Сызмальства к дому этому привык. Нынешние заматеревшие мужики были некогда товарищами его детских забав. Да и теперь наиболее нахальные продолжали ходить в его друзьях-приятелях. С ними в баньке он парился, млел под их веселыми, безжалостными вениками. С ними после парной в озеро бултыхался или нагишом взлетал на коня и носился с удалой ватагой по прибрежным лугам, пугал зазевавшихся баб. Акилина как-то от этих озорников едва ноги унесла: в стогу схоронилась. И теперь мужикам не пришлось ее обидеть. Завидели воеводу, отлепились от окон. Послушной отарой направились во двор. Сгрудились у ворот.
– А ну, ребятки, посторонитесь, – попросил воевода ласково и тут же поддал пару, – Ну, чего здесь столпились ни свет ни заря! Работы, что ли, нет? Балаган тут, в самом деле, устроили. Эка невидаль – баба зверушку родила. Мало ли случаев таких было. В сказках… – Он легко шел к крыльцу по образовавшемуся проходу. Мужики испуганно, послушно расступились. Уважали власть. Бабы же, напротив, двигались за ним, галдели все разом. Они всегда хором говорили с начальниками.
– Беда-то какая. Выродок в Борках. Отродясь у нас такого не бывало. Цыпленок о двух головах вылуплялся. Теленок о четырех… С пятью. С шестью…
– Цыц! – не выдержал воевода.
Бабы, по разумению своему, решили: собак усмиряет. Те уже взобрались на крыльцо. Окружили лукошко. Одна рылась в нем лапой, довольно повизгивала. Позднее воевода вспомнит ее усердие. Придумает поговорку: «Там, где собака порылась». Собака порылась, порылась и вытащила за свивальник новорожденного. Вторая псина изловчилась, облизала ему усатый круглый, будто у совы, лик.
